*

Обычно у людей бывают мама и папа. А у Кости были бабушки. Опять же, не две, как по норме человеку положено, а целых три. Даже и не бабушки по-настоящему, а прабабушки. Худенькие, хрупкие старушки,  говорившие по-русски с легким французским акцентом. С молоком матери всосавшие идеи Великой Французской Революции. Свобода, Равенство, Братство! Вперед, к прекрасному, недосягаемому, всеобщему счастью! Да, через кровь! Да, через террор! Но к счастью же, к счастью!  

И ведь в самом деле, долгие годы, не смотря ни на что,   они как-то абсолютно не сомневались  в досягаемости этого счастья. Пусть не сейчас, не сегодня, даже не завтра, но уж послезавтра-то оно непременно  наступит – не может не наступить!  Великое счастье, для всех, без исключенья,    никто не уйдет обиженным.  

Толпы людей поднимутся в едином порыве, помчатся, размахивая кувалдами и цветами, к  огромному зданию на Лубянке,  и сроют его до основанья, разнесут по  кирпичику,  и пустятся на развалинах  в пляс.

Восторженные, кудрявые, рано поседевшие девочки. Лаура, Роза, Луиза. Лаура – в честь Лауры Лафарг, Роза – в честь Розы Люксембург, и Луиза - в честь Луизы Мишель.

Их маму, Костину прапрабабушку, звали попросту -  Мари-Клер, и  была она потомком французских революционеров. Костин прапрадедушка познакомился с ней в Париже, куда успел смыться благополучно еще в самом начале неразберихи, но из-за нее потерял  во всех смыслах  голову. Жил бы себе и жил, не тужа, в Париже. Наверняка б тогда до старости дожил.

А он, как дурак, вернулся в Россию. Молодой инженер-строитель. Всю жизнь – недолгую, надо сказать -  себя потом клял, всегда ж была голова на плечах, а тут вдруг бес попутал, идеалы увлекли. Вернулся в родной,  бывший собственный дом, где родился и вырос. Чтобы вместе со своим  народом строить прекрасное, волшебно счастливое  Завтра. 

  - Ты только представь себе -    три крошечные девчушки, хорошенькие, как картинки, ни словечка по-русски.  А их вдруг  – раз! – и в советский детсад,  да еще и  на пятидневку…

Я морщусь. Мне все это совсем не так интересно. Мне хочется побольше узнать про Костю, и про его маму, а вовсе не про всех его прабабушек и прадедушек.

- Настя, так ведь это  они меня вырастили! Ты же спрашивала  про семью,  про наши  между собой отношения. Вот  и терпи теперь! Потому что они и есть для меня семья. Ну, в смысле были. Сейчас-то уже одна только баба Лаура осталась, да и та вместе с родителями в Штатах живет. Ну, не совсем, то есть, с родителями. В доме престарелых она в каком-то их навороченном живет. Черт, знать бы заранее, уговорил бы ее не ехать. Уж как-нибудь мы бы с ней вдвоем здесь разобрались. И так ведь большую часть жизни дома сижу. Да что уж теперь! Да, так вот, понимаешь,  втроем они и сорганизовали мне  детство, очень похожее на их собственное.

   - Ты есть, ты  тоже в детстве не говорил по-русски? Они что с тобой,  по-французски  всегда разговаривали?

    - Ну почему всегда? Хотя, конечно, говорили немножко. Стишки, там, песенки. Они ведь из Парижа много книжек понавезли детских. Красивые такие, с картинками. Я тебе потом покажу.

- Картинки не выцвели?

- Не. Тогда как-то умели делать, чтобы не выцветало.

 - Нет, конечно,  разговаривали они по-русски, и со мной, и  между собой. Ведь практически, вся  их жизнь  прошла тут.   Но знаешь, это был… другой какой-то немножечко русский. Не тот, на котором все вокруг говорят. И вот когда я пошел в сад, ну и в школу потом в первый класс –  все время чувствовал себя вроде как слегка иностранцем. Потом-то, в лицее, все это сгладилось как-то, да и немало нас таких, психов, там оказалось. Но вот в начальной школе, в саду! Никто никогда сразу не понимал, что именно я хочу  сказать, и, главное, зачем. Все время  приходилось напрягаться, переводить со своего  на общечеловеческий разговорный. С тобой такого никогда не было?

- Нет вроде бы. Но я вообще  в детстве  мало разговаривала. Тихая была такая, послушная девочка. Если, конечно, ко мне не лезли.

-Ого! А если лезли?

- Давала сдачи. Обычно одного раза хватало. Я хоть и тощая была, но длинная и угловатая – ну, собственно, как сейчас. Как заеду локтем под-дых, мало не покажется. Мне мама с самого начала сказала: прогнешься – затопчут.

- Ух ты какая! А я нюня был. Меня учили, что бить человека нехорошо. Особенно по лицу. Детсад весь промаялся мальчиком для битья. И в школе уже, в первом классе, как пришел первого сентября домой с фингалом, так оно и продолжалось, пока отчим сдачи давать не научил. Лет восемь мне уже было. Но он тогда круто за меня взялся, и карате, и борьба, и приемы всякие… Ко мне потом долго никто не лез. А вообще, скажи ведь – гадость, что приходится вот так, всю жизнь от всех отбиваться?

- И не говори! Не жизнь, а сплошные джунгли.

- Каменные. В настоящих-то хоть Закон был. У Киплинга, в смысле.

- Да и в этих есть. Кто сильный, тот и прав.

-  Не-е, я не про такой закон. Я…про настоящий.

- Б-жеский, что ли?  

- Да какая разница – Б-жеский, человеческий. Главное – настоящий.

- По-моему, не бывает. Даже у Киплинга – ну, если не Маугли, а что-нибудь повзрослее брать, Кима вот, например – все то же самое. Ты Кима читал?

- Читал, конечно. Я до фига всякого читал. Но мне-то какая разница, как оно в самом деле? В смысле, я ж от этого не перестану хотеть, чтоб стало по-другому.

 

*

- Когда я родился, бабушки хотели, чтоб меня назвали Винсентом. Слава Б-гу, мама не поддалась, так и пришлось им  Костей удовлетворится. А что? Тоже семейное имя, в честь их же отца, нашего прародителя. Но они-то хотели Винсента.

Я сперва долго не мог понять – что за  Винсент, почему  Винсент?  Хотя бабушки, конечно, сто раз мне объясняли – и вместе, и поврозь, и всегда  со слезами на глазах, что это, мол, в честь дяди ихнего,  младшего брата их мамы. Он у них был, кумир  семьи, человек-легенда  – ну знаешь, как это  бывает с детьми, которые умерли, не успев толком повзрослеть. Родным в таких случаях почти всегда кажется, что это  не человек был, а помесь  ангела с гением, а уж если он до кучи еще и умел на скрипке…

- Он, что, умер ребенком ?

- Да  скорей уже тинейджейром. Понимаешь, он был намного младше сестры, и девочки –  то есть я имею в виду  прабабушек – хоть и мелкие были еще совсем,  в него вроде как влюбились. Он приехал к ним погостить ненадолго, да так и застрял в России – пионерия, комсомол, новый мир, который строится на твоих глазах, твоими руками. Бабушки все уши мне прожужжали, какой, дескать, Винсент был умный-красивый- добрый-талантливый. Одно время, я его прям-таки возненавидел. Глупо конечно, он ведь и так давным- давно  умер. И умер-то  ведь не просто!

- В смысле? Как можно умереть сложно?

- А вот так.  Покончил с собой. Первого мая, в свой семнадцатый день рожденья.  Эффектно, правда? С демонстрации все вернулись – а он – пожалуйста! В коридоре висит, покачивается.

-  Но почему?!

- Никто так толком и не понял. Он оставил записку – но очень путаную, всю практически из восклицаний и междометий. Типа он не видит смысла в жизни, ни в  в своей, ни вообще в чьей-либо еще. Мир, типа, вокруг его не устраивал.

-    Хм, кого б он когда устраивал!  Хотя…  довольно типичное явление на фоне пубертатного периода.

-    Ага. Ты только не забывай, что вокруг были тридцатые годы, прапрадедушку арестовали, семья вся как на вулкане, а за окошком первое мая и  сплошное «Ура - Да здравствует!». Такой себе общемировой пубертат. Да все б ничего, помер и помер, лишь бы был здоровенький. Но я вот чего ему простить не могу.  Понимаешь, девочкам это помешало вовремя и естественно пережить эту свою  детскую влюбленность. Я, главное, уверен,  что сто раз бы у них  все прошло, не оборвись все тогда так резко и  страшно.  А в результате:  две так  замужем и не были  – по их мнению, ни один  встреченный мужик   незабвенному Винсентику в подметки не годился. А  бабушка, Лаура, исхитрилась-таки влюбиться,  но тоже как-то криво и по-дурацки. Сестры  с ней потом полтора  года  не разговаривали, до того  возмущены были. И до конца жизни утверждали,  что никакой там любви вообще не было, а просто   прадед мой внешне очень походил на покойного дядю, и это чисто внешнее сходство ввело бедную Лорочку в заблуждение, которое, по счастью, довольно быстро рассеялось. Хорошо, хоть дедушку моего родить успела. А то, прикинь, сейчас бы и меня никакого не было!

- Ужас какой! Не пугай меня, пожалуйста, а то подумаю, что ты тоже призрак.

Комната на моих глазах стремительно заполнялась призрачными серыми, тенями. Они двигались, разговаривали, заламывали в отчаянии руки, чего-то  хотели, чего-то добивались, на чем-то настаивали… Стараясь избавится от этого наваждения, я привстала на раскладушке и  энергично  потрясла головой.

- Ну, и чем там у них все кончилось?

 - Они расстались, не прожив вместе и полугода, так что мой дед вырос без отца, зато с тремя мамами.

-  Ну, хорошо, семья в твоем понимании - это  прабабушки, и сонм давно вымерших родственников. Но мать-то реальная у тебя есть? Ты с ней  знаком хотя бы, вы  как-то общаетесь?

- Знаком. Общаемся. Иногда, по скайпу.  Но… понимаешь, мать  - она  ни на одну прабабушку  ни капельки не похожа. Прям-таки до смешного!  Они ведь все три точно близняшки были - маленькие, сухонькие, изящные. И дед мой, Винсент-третий...

- Тьфу,  запуталась я! Ты хочешь сказать, второй? 

- Да нет! Был еще самый первый Винсент -  наш всехний предок. Помер давным-давно. Еще в позапрошлом веке. Большая семейная сказка.  Тоже был псих. Вечно в какие-то истории влипал, то любовные, то спасал кого-то. То в революции французской участвовал, то русских революционеров прятал. Типа,  не то Робин Гуд, не то средневековый  рыцарь.

- Я смотрю, у вас не семья, а одни сплошные психи.

- А то! Хотя мать-то у меня как раз нормальная, нормальнее не бывает. Ну ладно, вижу, совсем я тебя запутал. Ладно, постараюсь покороче.

- Да не, ничего. Мне даже уже интересно стало. Ты так здорово рассказываешь, прям все как перед глазами видишь.

Тени клубились, сгущались, обратно рассеивались, притворяясь небрежно брошенными в угол тряпками и скопленьями пыли.

  -  Правда, что ли? Тогда хорошо. Только ты укройся, как следует, а то смотри, одеяло-то совсем на пол сползло, замерзнешь тут у  меня, как цуцик, чем я тебя отогревать стану? Дрова-то уж давно прогорели.

- Да уж найдешь чем!

 - Думаешь? Ну, там поглядим. Ветер еще сегодня какой…Смотри, как форточка дребезжит. Да,так вот,  дед.  Не сбивай меня, а то я так никогда не закончу. Судя по фотографиям – живьем -то я его не застал,  дед тоже был  весь такой  тонкий, звонкий,  прозрачный.  Но жилистый. Увлекался альпинизмом, и жена его тоже..  В горах и остались. В те годы – самая романтическая смерть, какую только можно вообразить, что нет, скажешь? Ну, а мамуля моя не в отца пошла – настоящая гренадерша. Высокая, статная, рост под метр восемьдесят,  ботинки  сорок второго размера. Я рядом с ней – цыпленок. Она меня в детстве «французиком» называла - типа, слишком  мелкий и деликатный. Таким, говорила, ротиком, только лягушечек поглощать, курьи ножки для тебя грубоваты будут.

-   Думаешь, она тебя не  любила?

-  Да ну, что ты! Любила, конечно. Просто, видимо, я для нее слишком рано родился. Опять же,  с отцом моим   у них не срослось. Поженились студентами-второкурсниками, «по-залету» - тогда еще имплантанты платные были,  не все себе позволить могли. Родили меня, спихнули бабкам, и разошлись, когда мне трех лет еще не было. Институт закончили,  и разбежались. Я отца и не помню совсем – так, приходил пару раз в гости мужик какой-то, конфетами угощал. А когда мне пять стало, мать снова замуж вышла.

- А  с отчимом у тебя как?

- А чего нам с ним делить? Он там, с мамой, я тут, с бабушками. Мы друг другу не мешаем, наоборот, в случае чего оказываем посильную помощь. Ну вот драться он меня научил, потом еще грести,  ну там, машину водить, авиетку – всякое такое, по мелочи.

-   Но все-таки, особой близости между вами не наблюдается?

- Откуда бы?  Но мужик он хороший, правильный такой, и с матерью они друг другу очень подходят – он тоже росточком, прямо скажем ,  не маленький.

-  А свои дети у них есть?

-  Да, дочка. Сестренка моя. И тоже, маленькая еще – а уже видно, что великанша растет. Не растолстеет если – возьмут в манекенщицы. А пока в баскетбол играет. За младшие классы школы. Мы с ней рядом – прям как из разных мультфильмов.

-  А  с ней у тебя какие отношения?

-     Да никаких – она ж меня на семь лет младше.. Смешная.. Да и потом, они все в Штатах живут, а я тут вот ... остался.

-    А чего ты остался-то? Или это они тебя тут.. оставили?

-  Нет, что ты, это я сам. Школу хотел здесь закончить, да и вообще, если подумать – чего я там позабыл?

-  Давно они уехали?

-  Да  уж год скоро.  

-   И ты что, вообще не  переживал, когда они все уехали? Ну, хоть поначалу? Все-таки мама…

-  Честно? Нет. Я  ведь  и всегда как-то в основном при бабушках обретался. По бабе Лауре скучал, да. Она тоже звонит иногда, говорит, скучает. Но лететь обратно боится – все-таки старенькая совсем, долгий перелет, тяжело. А я тоже… при всех этих обстоятельствах,.. вряд ли скоро к ним соберусь. Потом уже, когда все закончится, когда ребенок родится, съездим, может, покажемся.

- А они знают, что ты задумал?

- Нет, что ты! Откуда?

- А как же ты им потом объяснишь, ну, про ребенка?

- Да никак! Мало ли откуда он взялся? Может, от девочки какой-нибудь. Да они и спрашивать ничего не станут, знаю я их. 

- Кость! А откуда ты взял столько денег? Ну, там, на операцию, курсы гормональные эти, на все вообще..

- О! Это тоже семейная история. Ты еще не устала слушать? Нет? Тогда я тебе сейчас расскажу. Однажды мой пра-пра-дедушка….

 

*    

Дома на удивление тихо. Марфа спит, мелкие втроем  возятся с собаками на редкой и нежной, ярко-зеленой, свежепроросшей травке.

Гришка сегодня не пошел в универ.  Он сидит на крыльце, откинувшись к стене дома, и дремлет. В слинге у него на груди дремлет Маринка, положив розовую щечку на жесткий, колючий свитер. Солнце   стоит прямо над ними – не жаркое еще, ласковое весеннее солнце, веки под его лучами просвечивают, и видно как под  ними беспокойно  вращаются, ходят туда-сюда глазные яблоки. У обоих – и у Гриши, и у Марины – большие глаза и длинные пушистые ресницы.

Когда-то мы с Гришей  на пару сиживали так с  близнецами.  А Марфа – вот как они сейчас – гоняла по саду вокруг с собаками и прочей живностью. У нас тогда и коза еще, по-моему, была.

Гришка ведь совсем не намного младше меня. Кто знает, может и у него где-нибудь скрыт ребенок?

 Мама выходит на крыльцо, сонно потягивается, свистит собакам, кивает мне.

- Пройдемся?

Я радуюсь возможности побыть с ней наедине, без суеты, нервов и спешки. На мамином лице редкое выражение  умиротворения и спокойствия. Видно, вчера им с Оскаром удалось-таки прийти к какому-то соглашению, и приступить к  разработке планов  по спасению  мира не резко и в одночасье, а плавно и поэтапно.

Мы идем по мокрому, еще не до конца заросшему травой лугу. Грачи суетятся над обнаженной землей, ссорятся из-за выползших на поверхность полусонных червей. Еще пару дней назад здесь лежал снег, правда грязный и тающий. А сегодня от него одни только лужи да воспоминанья остались.

- Мам, - внезапно говорю я.-  Ты знаешь, у меня, оказывается, есть ребенок.

Мама резко останавливается.

- Что значит «оказывается»? Ты что, беременна?

Я кручу головой.

- Не. И даже не была. У Игоря…ну, помнишь, врача, с которым мы встречались?- мама кивает, не прерывая меня. Ей важно, чтоб я закончила свои  объяснения.- У них с женой не могло быть детей. Ну, он взял мою яйцеклетку и вот… А теперь они с женой разводятся. – Я беспомощно замолкаю. Мама некоторое время ждет, потом спрашивает осторожно.

- И…что?

- И ничего. То есть он хочет, чтобы я вышла за него замуж и вместе с ним воспитывала нашего ребенка. А я…

- А ты?

- Да  не хочу я за него замуж! Тем более, если это только из-за ребенка! А ребенка хочу! Ведь он же мой, верно? Так пусть отдаст! Суд же всегда оставляет ребенка с матерью, так?

- Так. – мама кивает. – Но только если я правильно тебя поняла, юридически ты пока вовсе не мама этого ребенка. Юридически его мама по-прежнему жена Игоря.

- Да, но как я поняла, не нужен ей никакой ребенок, тем более чужой. А мне нужен! Ну, раз он мой… Как  там, в законодательстве, насчет прав биологических матерей? Мам, ну ты чего молчишь, ты же ведь должна знать?

- Да никак, - грустно усмехается мама. – Права некоторые есть только у суррогатных. До тех пор, пока они не подписали отказ. А у тебя вообще никаких прав нет. По закону тебе просто неоткуда узнать, что это твой ребенок. И Игорю, собственно говоря, неоткуда. Поскольку тот, от кого он это узнал,  не имел права ему это рассказывать. Ему –  если все выплывет - за это полагаются крупные неприятности. Типа штрафа, увольнения, лишения лицензии и т.д.. За разглашение врачебной тайны.

- Но как же тогда…

- Да никак. Поживем-увидим. Ты, кстати, видела уже ребенка? Кто это – мальчик, девочка? Как его зовут? Сколько ему лет?

- Сегодня увижу, - скрещивая пальцы в кармане на удачу. – Это девочка, Света. Ей полтора года.

- Почти как Тане! – восклицает мама, и обе мы, не сговариваясь, смотрим на мою грудь. Потому что это ужасно – моя девочка, мамина первая внучка, выросла искусственницей! Это ни в какие ворота не лезет! Но я ведь в этом не виновата.

Или все-таки виновата?

Легкий свист ветра за спиной и приглушенные удары копыт о мягкую землю заставляют нас обернутся. Мимо нас резво проносится пацан лет четырнадцати на гнедом жеребце.

Проносится? Не тут-то было. Мама  выбрасывает руку в сторону и ловко перехватывает  поводья. Конь резко, на всем скаку останавливается, пацана по инерции отбрасывает назад, он чуть не слетает от неожиданности  на землю.

- Аглая Михеевна, ну вы чего!

- Я тебе дам «Михеевна»! Ты мне скажи, почему у тебя лошадь хромает, а ты на ней галопом рассекаешь, как так и надо!

- Ну, Аглая Михеевна, ну чего, земля же тут мягкая, я же не по асфальту…

- Еще не хватало, чтоб по асфальту! А как давно конь хромает? И почему ты ничего с этим не делаешь?

- Хромает дня два . Ветеринар дядь Рома обещал вечерком зайти.

- Дядь Рома-а! А у самого, что рук нет?

- Руки есть. Ножа копытного нет.

- Голова у тебя хоть есть? Слазь с коня, горе ты мое.

Пацан безропотно сползает по крупу вниз, мама, не глядя сует ему в руки поводья.

- Ногу! – последнее уже относится к лошади. Та послушно приподнимает больную конечность. Мама пристраивает ее на коленке. Из бездонного кармана давно потерявшей первоначальный цвет куртки извлекается копытный нож. Вжик-вжик –  разлетаются из под ножа дурно пахнущие обрезки. Наконец  бывший внутри нарыв прорывается. Мама изо всех сил сдавливает копыто двумя руками. Из образовавшегося отверстия вытекает сливкообразный гной. Порывшись в кармане, мама достает  аэрозольный баллончик, дезинфицирует рану, и осторожно опускает копыто на землю.

- Столбняк вы им хоть прививали?

- А то!

- Рома зайдет, скажешь, чтобы проверил.  И привет ему передай.

 - Ага, ага, обязательно!

Мама вытирает нож об траву. Прячет его в карман.

- Езжай уже, каквалерия! Только не быстро. Глаза б мои вас не видели. 

Парень судорожно кивает, неуклюже, несколько раз подпрыгнув, взбирается на конскую спину, и удаляется быстрым, местами переходящим в рысь шагом.

Мама   провожает его завистливым взглядом.

- Черт, когда ж я сама-то верхом ездила? А ты, а малые? – глаза ее неожиданно загораются. -   Нам бы надо  лошадь свою завести, наконец, столько лет уже собираемся! Аська, что молчишь? Заведем, говорю, свою лошадь.

- Ну, уж не раньше, чем ты засядешь дома и сама будешь за ней  ухаживать. А то ты как исчезнешь на три дня – кто тогда с твоей лошадью возиться будет?

- Как кто? А вы все на что? А то, как ездить, так, небось,  все, а как ухаживать так сразу – твоя лошадь, твоя лошадь. Ничего, как заведем - как миленькие будете ухаживать, никуда не денетесь.

- Мам, ты что!  - меня охватывает панический ужас. С нее ведь станется – действительно  заведет! – Какая лошадь?! Я сутками на работе, Гришка в универе, Марфа только что родила..

- Подумаешь! – легко отмахивается мама. – Да много ль ей надо, той лошади? Ну сыпануть ей овса с отрубями, напоить пару раз, почистить раза два в неделю. Будет себе гулять во дворе и щипать  травку. А к зиме мы ей сена накосим..

- Кто это интересно будет ее поить, кормить и чистить, пока ты на родах зависаешь?

- Да хоть бы и ты. Что тут сложного?

- Я?! Мам, ты имей в виду, не знаю, как остальные, а я твоей лошадью заниматься не буду! Я к ней близко не подойду!

- Настя, да ты что?! Что она тебе сделала, моя лошадь?

- Ничего  не сделала. А только не подойду, и все.

- Да знаю я тебя! Это ты сейчас так, а вот появится лошадь, и сама не заметишь, как полюбишь ее, привяжешься…И остальные также. Это ж живое существо, как к нему можно не привязаться?

Я в ужасе замолкаю. В голове моей проносятся мрачные картины, как я судорожно втискиваю в свое расписание косьбу сена и регулярную чистку лошади. А ну ее на фиг, чистку эту, и грязная походит, ничего с ней не сделается. Но  кормить и поить-то ее всяко придется, она ведь, черт ее подери, и правда живая..

Обратно мы возвращаемся молча.

- Чего это вы обе такие смурные? – спрашивает нас Гришка. Они все  сидят за столом в кухне, и пьют чай  из громадного старинного самовара – а чего, у нас в семье тоже свои семейные реликвии есть,  самовар например…

- Да  Настя вот, не хочет кормить мою лошадь, - кивает на меня мама.

В кухне на секунду воцаряется  изумленная тишина, после чего все заговаривают  разом:

- Лошадь ?!

-  Какая лошадь?!

- Где?!

- Ты  завела нам лошадь?!

- Мать, ты  с ума сошла?! - это, конечно, Гриша

- Мам, где лошадь,  покажи, я сам ее покормлю! – громче всех вопит Васька.

- Да уймитесь вы!  - мама устало машет рукой. -  Нету  пока никакой лошади. Я только  еще собираюсь ее купить.

 

*

Без пяти пять я  у гаража Игоря. Его машина стоит на минус пятом этаже дома. Там тихо, сумрачно, и вечно откуда-то слышно навязчивое капанье воды. Я стою у лифта,  передо мной кажущийся бесконечным коридор, освещенный  люминисцентом, с индивидуальными отсеками для машин. За  спиной у меня  маленькая железная дверь на  лестницу.

 Между этажами, на темных, почти неосвещенных  пятачках меж лестничными пролетами, местные подростки курят кальян,  передают друг другу косяки, пьянствуют и разговаривают о жизни. Эти бесконечные лестницы вниз – их государство, где  они царят безраздельно. По этим лестницам никто почти никогда не ходит – машины съезжают по своим машиновым спускам, жильцы пользуются лифтом, а если кто-то попробует спустится по лестнице, то пусть заранее запасется фонариком – далеко не над каждым пролетом есть освещение. Лестницы узкие, скользкие и щербатые, перила липкие и шаткие. Номинально, конечно, кто-то должен здесь убираться, и даже наверняка этот кто-то получает за уборку деньги. Но реально здесь никто никогда не  убирается.

Во всей Москве наберется не более десятка подобных домов, все – в более чем приличных районах, и, насколько я знаю, и во всех в них творится примерно одно и то же. Наши местные флавелы.   

   Я стою долго, минут пятнадцать. Лифт ходит вверх-вниз,   проезжая все время мимо моего этажа. Меня чуть знобит, и вообще становится как-то не по себе. А тут еще из-под плохо прикрытой двери на лестницу явственно доносится какой-то писк. Крысы тут, что ли?

Не в силах сдержать любопытства, заглядываю за дверь. Я не боюсь крыс. Я вообще никаких зверей  не боюсь. Звери – они ведь милые, им до нас, в сущности, и дела нет. Другое дело люди. Им вечно надо во все сунуть нос.                                                       

   Крошечная площадка, на которую я смотрю, кажется на удивленье уютной. К перилам проволокой прикручен фонарь «летучая мышь», освещающий все вокруг мягким золотистым светом. На каменном полу пестрый коврик, связанный из скрученных разноцветных тряпок. У стены брошен матрас, на нем спальный мешок и какое-то пестрое шматье. В ногах – огромная пачка памперсов. На двух других пачках памперсов, как на подставке, стоит большой, глубокий, похоже, вынутый из стенного шкафа ящик. Писк доносится из него.

На ступеньках лестницы, чуть выше площадки,  сидит женщина. Голова ее опущена, она кормит грудью ребенка. Растрепанные рыжие волосы скрывают и ее, и младенца почти целиком, свисают ниже колен. Наружу торчат только две толстенькие  розовые пяточки. Но вот женщина поднимает голову, откидывает пряди с лица. Смотрит на меня, щурится, узнает. Это Наташа!

На ступеньках чуть ниже стоит кальян, вкруг  него склонились человек пять, по очереди припадают к гибкому носику. Сладковатый дым окутывает площадку.

В этот момент на нашем этаже с грохотом останавливается лифт. Я быстро  прижимаю палец к губам, резко оборачиваюсь.  Дверь глухо стукает моей спиной.                

      - Здравствуй, Игорь!

- И тебе не болеть! Чего там, опять пацаны, что ли, расшумелись?

- Да нет, просто скучно стало, решила заглянуть.  Никого там нет.

- И слава Б-гу!  А то эти недорослики прям задрали. Прикинь, что ни вечер, у них сейшены и дым от травы стеной, аж отсюда на жилые этажи заползает.

- Можно подумать,   ты сам таким не был!

- Можно подумать, был! Не, мы были культурные люди. Зависали исключительно в кабаках. Правда, чаще не в зале, а в туалетах или на лестницах.

- Не вижу разницы. Просто не у всех есть деньги на вход в кабак.

- Тоже верно. Бедность, как известно, не порок, но большое свинство.

Мы садимся в машину и долго едем по пандусу вверх. Наконец вдалеке я вижу солнечный свет, с отвычки жмурюсь, и  ловлю себя на мысли: «Интересно, сколько времени не видела уже его Наташа? »                  

   Частный детский сад, куда сдают мою дочку, расположен в старинном особняке  у Садового Кольца. Здесь заново перебранный царских времен паркет и густо замазанная побелкой лепнина на потолке. Стены расписаны зайчиками, белочками, и странными большеглазыми персонажами, видимо пришедшими из японских аниме. Воспитательница – ярко накрашенная девица в фиолетовой блузке встречает Игоря радостной улыбкой, которая, однако, при виде меня сменяется унылой гримасой.

-   Что ж вы, Игорь Савельевич, опять опаздываете? Ребенок пятнадцать минут, как в группе один сидит. Ей  же обидно – за другими пришли, а за ней  нет. Она же переживает. Да и мы тоже живые люди – у меня рабочий день…

- Заканчивается через полчаса. – Ледяным тоном чеканит Игорь. Мы входим в группу, где теплые желтые стены, разноцветные пластиковые кроватки, огромные, легкомоющиеся мягкие игрушки. Моя дочка лежит на ковре, положив голову на колени к плюшевому медведю. Она смотрит в потолок. Во рту у нее большой палец, пальцами другой руки она скручивает себе волосы на затылке  в  колтун и слегка потягивает себя за них назад.

- Свечка! – окликает ее Игорь. – Смотри, кто пришел!

Не вынимая изо рта пальца, она встает и вразвалочку, как это принято у недавно начавших ходить детей, топает к нам. Но взгляд ее устремлен не нас. Взгляд ее погружен куда-то в себя.

Я не выдерживаю, делаю шаг вперед, хватаю ее на руки, теплую, мягкую, настоящую и живую. Утыкаюсь носом в спутанные волосики на затылке, вдыхаю запах – такой сразу родной, чувствую , что вот-вот не выдержу и расплачусь. И тут она резко, обеими ручонками, изо всех сил, толкает меня в грудь, вырываясь, и разражается ревом. Конечно, чужая тетка, незнакомая, схватила, начала тискать...

- Свечечка, ты что? Я же с тобой! – Игорь мягко забирает девочку у меня. Оказавшись у Игоря на  руках, она крепко, по обезьяньи вцепляется всеми десятью пальчиками в его свитер и   прячет личико у него на груди, продолжая при этом  громко, отчаянно всхлипывать.   – Ну все, все, - успокаивающе нашептывает  Игорь, похлопывая ее по спинке.

Голос у Игоря сейчас такой мягкий и нежный, какого я не слышала от него никогда. Заговори он как-нибудь со мной таким голосом … и не будь в моей жизни Кости...

- Игорь Аркадьевич, - вклинивается воспиталка. – Вы бы объяснили своей приятельнице, что нельзя так набрасываться на чужих детей. Можно заикой на всю жизнь сделать. Взрослая женщина, должны бы уже, кажется, понимать.

Мне хочется заорать ей в лицо, что это не чужой ребенок, а мой, мой! Но, разумеется, я сдерживаюсь. Молча, глотая слезы, стою я возле Игоря,  неотрывно глядя на свою девочку. Не смея прикоснутся, не смея заговорить, боясь еще больше напугать. В горле ком.

Не то чтоб я совсем  не была готова к такому развитию событий – в качестве самой старшей в доме сестры я не хуже этой воспиталки знакома с психологией детей мелкого возраста. Просто я не предполагала, что будет так больно.

- Евгения Владиславовна,- по-прежнему подчеркнуто  вежливо произнес Игорь.- Мы не нуждаемся в ваших советах. Спасибо, что посидели с нашим ребенком. Извините, что вам пришлось из-за нас задержаться. Впредь постараемся быть более пунктуальными.

 С «нашим» ребенком? С НАШИМ? Он в самом деле так и сказал? Мне не послышалось?

    Я чувствую прилив такой горячей благодарности к Игорю! Мне хочется броситься к нему на шею и расцеловать!

 Не делаю я этого лишь потому, что боюсь еще больше напугать нашу девочку.                                      

*    

Мы едем назад, в Игорев пентхауз. Сидя в своем детском кресле, Светочка всю дорогу продолжает сосать большой палец на правой руке и наматывать кудряшки на указательный левый. Она не смотрит ни в окошко, ни на меня, ни на Игоря. Взгляд ее по-прежнему устремлен в себя, голубые глазки полуприкрыты белесыми длинными ресницами,  а в пяти минутах от дома она и совсем засыпает. Засыпает настолько крепко, что я рискую осторожно вынуть ее из кресла и нести на руках, пока Игорь ставит машину. Я даже осторожно целую ее в макушку. Она не просыпается.

Опять все как в сказке - я получила в полное свое распоряжение возлюбленного  принца, но только он спит и никогда об этом не узнает. Впрочем, в данном случае это принцесса.

Я укладываю ее в кроватку – бело-розовую, деревянную, с пологом. Переодеваю в пижамку с мишками и страусятами (вы не поверите – у нас дома вообще никогда в заводе не было никаких пижамок!) Подтыкаю со всех сторон пуховое одеяльце в атласном пододеяльничке. Включаю над нею мобиль. Чувствую себя актрисой из рекламного ролика.“Twinkle, twinkle little star. How I wander what you are…” -  выпевает металлический голос.  А уж how I wander! Наклоняюсь, еще раз целую крепко закрытые глазки. Плюшевые, покрытые блестками звездочки проплывают над дочкиной головой. Она не просыпается.

Мы с Игорем пьем чай. С сушками и бисквитом из English Bakery.

- Она всегда так рано ложится? (На часах еще нет семи)

- Да, она жутко устает в этом садике. Зато  и просыпается чуть не в пять. Тебе налить еще чаю?

Мне не хочется еще чаю. Мне хочется сидеть, склонившись к кроватке и слушать, как она дышит. Мне не хочется – не можется! – от нее уходить! Ну, хоть бы один раз, хотя бы только сегодня…Я же только что  впервые ее увидела, только что прикоснулась…

Но я знаю, что  существует лишь один  способ остаться  здесь, и он для меня  не приемлем.  Поэтому…

- Да, конечно, налей мне, пожалуйста, еще  чаю!

Скоро он у меня из ушей потечет.

Игорь смотрит на меня с удивлением, и, на всякий случай, добавляет воды в электрический чайничек с незабудками.