*

У меня вошло в привычку заглядывать Косте в глаза всякий раз, прежде чем набрать чей-то номер.

Я словно советовалась с ним: «Стоит? Не стоит?» Его умные, всепонимающие глаза светили мне с экрана мобильника, и на душе становилось легче, и я как-то начала даже забывать, что это вовсе не просто  фоновая картинка, а где-то там существующий, реальный, живой человек.

Тем более  сильным оказалось  мое потрясение, когда однажды, завершив ничего особо не значащий разговор с мамой и нажав кнопку «Отбой», я подняла голову и встретилась взглядом с идущим навстречу …Костей.  

Он шел в направлении процедурной, и так явно нервничал, что я немедленно ему улыбнулась.

У  нас, медперсонала, это происходит на автомате – видишь, нервничает человек, испуган – улыбнись ободряюще. Даже если знаешь, что ему и впрямь что-то жуткое сейчас предстоит, даже тем более – если знаешь.   

- Здравствуйте, Костя! Помните меня? – по глазам было видно, что нет, но какая, в сущности, разница, когда, может вообще, это мой единственный шанс? – Я вас оформляла, когда вы в первый раз к нам пришли. Ну что, как успехи?

- А-а-а… - какая-то тень промелькнула в его прекрасных глазах. – Вы еще читали. Какую-то бумажную книжку. Что-то из классики, верно?  Я  запомнил: сегодня ведь это так необычно – книжка, бумажная. Ну, разве что где-нибудь в читальном зале, в библиотеке... –  машинально, не замечая того, он схватил меня за рукав халата, вцепился изо всех сил, всеми пятью пальцами, и заговорил безостановочно,  бездумно, явно стараясь любой ценой задержать меня возле себя.

Видно было, что ему очень страшно, и поэтому он рад сейчас любому собеседнику, лишь бы  не оставаться  одному в холодном враждебном коридоре Института.

 - А я, вот, знаете, на процедуру пришел, карман этот, ну, знаете, перитонеальный, делать. Не знаю, наверное  больно будет?  Живот разрежут?  – Он нервно усмехнулся, безуспешно стараясь казаться крутым и ироничным.

- Ну  что вы, это  ж все под заморозкой, эндоскопически!

- И что, потом рубец поперек всего живота?

- Размечтался!  Только четыре маленькие дырочки - и все! – я еще шире залыбилась, во все 32 зуба, и, стараясь казаться максимально убедительной, сама взяла его за руку,  отечески (ну хорошо, матерински!) похлопала по плечу. – Ну, хотите, я здесь с вами посижу?

-Хочу! – у него было лицо обиженного ребенка, которому, наконец,  дают желаемую игрушку. – Вдвоем не так страшно. А вам разве никуда сейчас не надо идти?

- У меня сейчас как раз перерыв.

Мы молча сидели, искоса разглядывая друг друга. Постепенно рука его, сжимавшая мой рукав, расслабилась и разжалась, соскользнула мне на колено, чтобы снова сжаться на нем, когда дверь процедурки распахнулась, и Лилечка Брыкина, которая сегодня дежурила по мужскому ЭКО, жестом не пригласила его заходить.

Тут я решилась на отчаянный шаг.

- Лиль, - заискивающим, и в же время легким, само собой разумеющимся тоном сказала я. – А ничего, если мы вдвоем? А то тут, понимаешь ли, товарищ немного боится.

- Да пожалуйста! – рассмеялась Лилька. – У нас тут завсегда жены мужей сопровождают, а мужья жен. А ты тем более персонал, в обморок, стало быть, не упадешь. – И она еще шире раскрыла дверь, чтобы нам было удобней вдвоем пройти.

Костя бросил на меня горячий, исполненный благодарности взгляд.

И я почувствовала, что отдам все на свете, лишь бы только он еще раз, когда-нибудь, так на меня посмотрел. 

 

*

Контакты медика с пациентом куда интимней любых любовных. Зачастую, человек раскрывается тебе так, как  никому и никогда до.

Правда, не то чтобы в порыве желания, просто выбора у него нет.

В тот день мне довелось видеть  Костю не только раздетым, но   даже отчасти изнутри – датчик исправно  проецировал содержимое его брюшной полости  на экран, дабы хирург-эндоскопист мог должным образом сориентироваться в своих действиях.

Не  то чтобы я слишком пялилась на экран. Я по-прежнему смотрела Косте в прекрасные, затуманенные сильной дозой успокоительного глаза, крепко держала его за руку, и нашептывала ему  всякие ободряющие слова и словечки.

 Когда мы вышли, наконец, оттуда (точнее, вышла я, а Костя выехал на каталке), между нами успела установиться такая доверительная близость - ближе  не бывает,  хоть проживите вы  вместе полсотни лет.

Перекладываясь в постель,  Костя попросил меня переклеить ему на бедре пластырь, фиксирующий мочевой катетер.

 

*

Родов  в тот день у меня как-то не случилось, и я смогла еще пару-тройку раз забежать в костину палату .

Он спал. На губах  играла блаженная наркотическая улыбка. Захотелось поцеловать (все равно ведь потом не вспомнит!), но я удержалась.

Я почувствовала себя героиней  сказки о девушке, которую после множества перепитий  и  взяток, типа золотого веретена и серебряного блюдечка с голубой каемочкой, впустили, наконец, ночью в комнату принца. Но принца-то перед  этим   опоили  снотворным зельем!

 Мужской этаж выглядел одновременно фешенебельным и заброшенным.  Пол коридора устилал ковролин, стены были выкрашены в нежно-бежевый цвет, с пола до потолка их  увивал нарисованный плющ, но почти все палаты, кроме Костиной, были пусты. Лишь в противоположном конце коридора, из-под  закрытой двери выбивалась полоска света. Оттуда время от времени доносились   длинные рулады вокализов, производившие  странное впечатление в гулкой  пустоте коридора: у тенора Феди были какие-то  осложнения, и он уже  третью неделю томился на сохранении.

Ни на посту, ни в настежь распахнутой ординаторской мне ни разу не встретилось ни души.

И только когда я в последний раз выходила от Кости, дверь сестринской неожиданно приоткрылась, и оттуда выглянул кто-то серьезный, мрачный, непонятного возраста и пола.

- Вы что тут у нас ходите? – спросил резкий, сердитый голос. – Что вам тут надо? Идите к себе в отделение! Ишь, повадились  все ходить! Цирк им тут, зоопарк!

Дверь  хлопнула на весь коридор,  в ответ слабо дзынькнули  окна  в холле, и в мужском отделении вновь воцарилась полная тишина .

Я струхнула, и больше  не возвращалась.

 

*

Под утро  мне привезли цыганку – худую, бледную, в длинной цветастой юбке. Она сидела в ведре со льдом – ее так и внесли в приемное, прямо с ведром.  Другая женщина, видимо сестра или мать, несла за ней на руках завернутого в тряпки ребенка.

Кровотечение. Задержка плаценты. Короче, люди пришли по делу.

Ей дали наркоз,  вручную отделили плаценту, остановили кровотечение. К концу моей смены она, по-прежнему бледная как смерть, встала с койки и, пошатываясь, вышла в коридор.  Тихо, но решительно,  цыганка потребовала немедленно отдать ей  ребенка и  одежду, в которой пришла .

Я пробовала  возражать, пробовала вернуть ее обратно в постель. Цыганка не слушала и не отвечала, а в какой-то момент просто сдвинула меня в сторону, с неожиданной, невесть откуда взявшейся  силой – словно  предмет мебели, некстати попавшийся на дороге.

Пришлось отступить. Это был человек,  точно знающий, чего хочет, неуклонно движущийся к своей цели, способный, если понадобиться,  все смести на своем пути.

Она вошла в детскую,  и, также  как минуту  назад меня,  сдвинула плечом  мельтешащую в проходе  детскую сестру.

Достав из кроватки ребенка, цыганка брезгливым жестом отбросила в сторону больничное тряпье, и вот так, голеньким, крепко  прижимая к себе, понесла сына к выходу. Навстречу ей уже спешила  Старшая, с большим целлофановым пакетом , из которого свисала длинная, цветастая, забрызганная кровью юбка.

- Возьмите, - вежливо-равнодушно сказала она. – Переоденьтесь. Ваши уже пришли.

На мой недоуменный взгляд, Старшая пожала плечами.

- Что ж, они ведь цыгане. Мы цыган не задерживаем.

И я подумала восхищенно : «Как будто  это вообще возможно – ее сдержать! И что ж все-таки за люди, эти цыгане, и как они вообще умудряются, находясь внутри этой мерзкой системы,  из года в год продолжать жить  своею собственной жизнью? Их ведь и в секторе Д, говорят,  нет совсем. Даром, что они все почти без прописки, и, казалось бы, подлежат в первую очередь. Нет. как им вообще это удается?! »

Мне стало жутко завидно, и тоже  немедленно захотелось сбежать отсюда куда подальше. Куда-то на волю, в пампасы, где  ветер и свежий воздух. Уйти, убежать, улететь!

И перестать, наконец, ощущать себя винтиком в колесе тупой,  бессмысленной, подминающей все под себя машины.

Я наскоро отчиталась,  и   засобиралась домой, размышляя, заглянуть или не стоит напоследок еще раз к Косте. Возможно, он уже больше не спит. Возможно,  злобное привидение сменил  на посту кто-то более дружелюбный. Возможно он, очнувшись от лекарственного дурмана, вообще не узнает меня и не вспомнит.

  И я уже стояла в своей одежде готовая к выходу, как вдруг  Старшая неожиданно остановила меня резким взмахом руки.

- Постой-ка, Настя! А ну, поди сюда!  Разговор к тебе есть.

У меня внутри все так и похолодело!

 Вот ведь как иной раз опасно чего-то желать! Взглядом моргнуть не успеешь, как все исполнится!

-  Разговаривала  мы тут вчера насчет тебя  с  главврачом. Появилося  у нас  с ним несколько новых соображений. Ой, да не бойся ты, не увольняют тебя, кому ты вообще нужна, прости Г-ди! Хотя, если на то пошло,  успела  ты наворотить дел, хоть и работаешь-то  всего ничего. Вот ведь как бывает – другие десятками лет здесь служат, а про них никто и слова не скажет. А ты трех лет  нету, как  из училище к нам пришла, а уже у всех на слуху!  И ведь  со стороны посмотреть – девчушка как девчушка, соплей, можно сказать перешибешь, даром что длинная, как оглобля. Да ладно, не криви морду,  я же это любя!   Сядь-ка вот, чаю со мной выпей, – Старшая плеснула мне в чашку бурого кипятку. -  Нет, справедливости ради, надо конечно сказать, что так-то ты девка, хорошая, аккуратная, и знания у тебя есть. И в род.зале неплохо справляешься, и травматизма у тебя вообще почти никакого. Но только, Настя,  ты хочешь обижайся, хочешь не обижайся, а   хватит уже с меня ! Прости меня, конечно,  –  но на-до-е-ло! Знаешь, я ж в твои дежурства ночей не сплю. Все гадаю, что ты мне  завтра подкинешь! То у тебя заливка воскресла, то двойня с кровотечением  чуть коньки не отбросила, то  из отделенья сбегают, то на кровати на четвереньках рожают, то вообще в сан. узле.…. Не думай, пожалуйста, что раз меня нет в отделении, так я уж и  не знаю ничего - мне все-е рассказывают! Нет!  Извини, голубушка, но так дальше продолжаться не может. А тут, кстати, и человек тебе на замену подвернулся – акушерочка одна из Молдавии. Только-только вид на жительство получила, нормальная,  опытная, со стажем…   Делать будет, все что положено, и я, наконец, посплю спокойно.. Да погоди ты расстраиваться, не на улицу ведь гоним.  У Главного на тебя свой план есть. Вот он  сам сейчас все  расскажет.

 

*

Главврач у нас седой и усталый, и никакая бывшая военная выправка, никакая  приобретенная за время американской стажировки голливудская улыбка не могут  этой усталости скрыть. У него вечная складка между бровями, от которой он кажется суровее, чем на самом деле, и печальные глаза, почему-то кажущиеся мне смутно знакомыми. На институтских пятиминутках выступает он только по делу и редко. Там, где надо петь соловьем, вместо него обычно вступает зам. Говорят, наш Главный - хороший и знающий врач. Точнее был им, пока не сделался Главным.

До сих пор мы   встречались  с ним лишь  однажды – почти три года назад, сразу как я  пришла в Институт из училища. Он поздравил меня с поступлением на работу, и благословил на грядущие трудовые подвиги.

 Не, ну с тех пор  я его, конечно, тоже видела -  издали, в коридоре там, или на трибуне в конференцзале, но только  вряд ли про это можно  сказать, что мы  с ним встречались.

- Здравствуй, Настя, присаживайся,- сказал он, указывая рукой на стул, и я вдруг удивилась – почему это он  говорит мне «ты». Не то чтоб мне это было важно, но просто с ним это как-то совсем не вязалось.

Аккуратно расправив юбку, я села  на стул и выжидательно уставилась на него.

Он в ответ скорчил суровую мину, но не выдержал, фыркнул и отвернулся, скрывая усмешку. Чем-то я его очень забавляла. Ну, или, может не я, а сама ситуация.

- Ну  что, Настя, жалуются на тебя.

- Роженицы?

-Нет, зачем  роженицы? Персонал. Начальство твое непосредственное, в лице старшей акушерки отделения обсервации.  Своевольничаешь ты много. Не слушаешь никого. Постановленья Минздрава нарушаешь. Происшествий на  твоих сменах  много. Случайностей, непредвиденностей. Да ты и сама, небось, в курсе. – Он чуть помолчал, и неожиданно улыбнулся .Не по голливудски, а вполне так по человечески – глазами, губами, морщинками на лице. – А роженицы тебя, наоборот, хвалят. Письма вот благодарственные строчат.

И он потряс  тоненькой стопочкой разрозненных, скрепленных скрепкой  листочков.

- Это ведь, чтоб ты знала, редкость –  акушерке  - и  персональную благодарность. Да еще и в письменном виде. Ценить надо!

Я ценю.  Это верно – нас, роддомовских акушерок, и по именам -то часто  не помнят. Нас едва замечают в пылу процесса. Врачей  -  да, им вся честь и слава. Мои роды принимал профессор такой-то, мои роды вел доцент кафедры имярек!

А то, что он по большей части в коридоре стоял, давая  оттуда – безусловно, весьма ценные, кто ж спорит – руководящие указания, а рядом постоянно кто-то  в халатике копошился, и в какой-то момент сказал: « Тужься! Сильней! А теперь не надо!» –кто ж это помнит, тем более, когда на руках уже кричит твой ребенок. Мало ли в роддоме всякого персонала. Всех  не упомнишь, может, это  медсестра была, а  может, вообще, санитарка.

Нет, я ничего не хочу сказать, есть, есть, потрясающие врачи, как не быть! Вот хоть доктора Леву взять. Как он к ней на койку присядет, да как заведет : «Ой, вы мои красивые! Ой, да что ж вы так рожаете тяжело!» - сразу не то плакать, не то самой родить хочется. Видно же, что человек искренне переживает, это всегда действует.

А есть… Впрочем, конечно,  и акушерки встречаются разные. Некоторых, вероятно, и вправду лучше сразу и навсегда забыть,  с каковой целью  многократно  повторяя самой себе, а после и подрастающему ребенку, сказочку об аистах и капусте.

Спору нет, немало людей рвется  в медицину из всяких там высоких и  благородных побуждений. Хотя  некоторые  явно попали  случайно, просто потому, что так легла фишка.  Однако вовсе немалую   часть медицинского сообщества  составляют, по моим наблюдениям, люди с неудовлетворенным честолюбием. И даже просто откровенные садисты .

Это вовсе не мешает им всем быть одинаково знающими и искусными в своем деле профессионалами.

Одно с другим ведь не связано. Встречаются как прекраснодушные криворукие и  безграмотные идиоты, так и всевозможная талантливая и многознающая сволочь.

Обо всем этом я думаю, стоя перед главврачом и покусывая губы. 

  - И чуткая ты, и внимательная, и заботливая, и чуть ли не от одного твоего прикосновенья или  взгляда боль проходит быстрей, чем от эпидурали.  Вон слушай, - он дальнозорко отводит руку с листком подальше от глаз: «Всегда считала, что   разговоры про позы и про дыхание – чушь,  никогда не верила в то, что может как-то помочь. Но  роды с замечательной акушеркой Настей Муравлиной заставили меня полностью изменить свое мнение!». Экий слог, прям хоть в рекламный журнал  посылай. И тут ведь не одна такая записка,  видишь, тут их  вон сколько!  – И главврач потряс  листочками с таким видом, точно все это были жалобы. – Ты сама-то читала?

Я молча киваю. Книга жалоб и благодарностей хранится в открытом доступе на посту. Когда  нечего делать, от скуки все ее перелистывают. Ну и Старшая, конечно, всегда на пятиминутке не преминет  помянуть: «Ну вот, опять про нашу Настю,  понаписали!» Причем сразу видно, что ее это нисколечко не радует,   а лишь вызывает недоумение.

- Не очень понятно, что с тобой делать. С одной стороны, ясно, что  акушерка ты, как говорится от Б_га. Оставим эти писульки!  –  небрежным жестом он откладывает стопочку в сторону. – Но в конце концов, есть же статистика - разрывов у тебя на порядок меньше, чем у других, я проверял. Детского травматизма вообще нет.    А с другой стороны – никто тебя к себе в отделенье не  хочет, твои умоляют убрать,   патология  руками-ногами открещивается, о род. блоке, как понимаешь, и говорить не приходится. Никто  твоим начальником быть не хочет! – Главврач громко и откровенно смеется,  на миг превращаясь в обычного человека. Вокруг повлажневших  глаз разбегаются добрыми лучиками морщинки. Хочется улыбнуться ему в ответ, но  боюсь, что  он сочтет это наглостью. Вместо этого скромно опускаю глаза.

– Прям ты у нас Настя, как породистый конь – всеми статями хорош,  только ни в телегу запрячь, ни верхом ездить,  больно уж норовистый. Так что ничего не поделаешь. Придется тебе самой себе начальником быть.

Брови мои сами собой взлетают куда-то  аж за край лба. К чему он клонит? Свой роддом что ли предлагает открыть?

Главврач напоследок еще разок улыбается – видно, моя непосредственная реакция его забавляет – и вновь становится серьезен.

- Мы тут посовещались, и решили поставить тебя старшей акушеркой третьего, оно же мужское, родильного отделения.  Временно, пока, конечно, так сказать, в виде эксперимента. Но сам-то я уверен – ты справишься. Девушка ты умная, интеллигентная, волевая. Опять же, инициативная, энергичная, умеешь настоять на своем. Здесь это как раз уместно окажется. Образование у тебя пока  среднеспециальное – ну что ж, придется подучиться, направим тебя на заочные высшие сестринские курсы. Да ничего!  Тут ведь что главное - кругозор у тебя широкий, девушка ты начитанная, широко и разносторонне образованная, иностранные языки знаешь… ты, кстати, на скольких языках говоришь?

- На пяти, - выпаливаю я по инерции, и сразу осекаюсь. – Ой, а откуда вы знаете?

 Я ведь об этом ни разу, ни с кем, никогда. Разве что  Люда – мы с ней частенько оставались по ночам  на всем этаже одни,  и  она однажды заметила, что книжки, которые я по ночам в свободную минуту читаю и кины, что на планшете смотрю они,  ну, скажем так, не всегда бывают по-русски. Но Людка – могила,  знаю ее сто лет, она  никому никогда ни о ком ничего не рассказывает. Сама она в свободное на работе время читает псалтырь – с трудом, шевеля от напряженья губами, и – я уверена –  почти  ни слова  не понимая.

- От Игоря,- отвечает главврач. – Он мне о тебе, Настя, вообще  много чего рассказывал. -  И, видя мое быстро переходящее в панику  изумление, пояснил. – Ну что ты Настя, не надо так пугаться. Дело в том, что Игорь – мой сын. Только - он заговорщицки подмигнул и приложил  к губам палец – мы это,  по возможности, не афишируем. С матерью его мы давно расстались, фамилии у нас разные. Кто знает -  таких немного  - тот  не болтает. А остальные, понимают, конечно, что Игорь попал сюда не просто так – сама знаешь, диплом у него не ахти, но о деталях могут лишь строить предположения. Согласись, вовсе ни к чему людям  знать лишнее. Они могут подумать, что Игорь здесь на особом счету, и поэтому ему  можно позволить нечто большее, чем прочим интернам.

«Ой, - подумала я, - вот об этом можно не беспокоиться! Игорь и сам себе  чего надо позволит! Нет, но  надо же – столько провстречались – а я ни о чем даже не подозревала! Черт с ней с невестой – но это! И  я еще имела наглость думать, что мы близки!»

  - Ну, так что скажешь, Настя, на мое предложение? Согласна?

- Я, я это..  должна подумать.

- Ну думай, думай, я тебя не тороплю. Только недолго. Там, конечно, тоже своя специфика, отделение, кто спорит, не простое.  Но,  – взгляд у него сделался жестким, от улыбки не осталось и следа. -  Надеюсь, ситуацию свою ты вполне понимаешь. Как бы я лично  хорошо  к тебе не относился, на мое решение, поверь,  это не повлияет …  Или так – или по собственному. Третьего не дано.

 

*

Я  никак не могла ни на что решиться. Посоветоваться с  мамой? Не, на фиг. Ведь сразу начнется – ну вот, что я тебе говорила, вечно все сама-сама, самой умной хочешь быть.  Просто уйти? Но куда? В какой-нибудь клуб, пусть даже и не мамкин? Но,  опять же – государственная   больница  это,  пусть  небольшой, но стабильный заработок, а там кто его еще знает, как будет. Соглашаться? Но это значит – больше никаких родов, по крайней мере, на работе.

Ко всему еще гудела голова, и страшно хотелось спать. Я брела ногу за ногу, всматриваясь в трещинки на асфальте, и вдруг меня кто-то ухватил за рукав.

От неожиданности я резко дернулась вперед, качнулась,  чуть не упала. Сильные руки крепко обхватили меня и удержали. Я  подняла глаза и увидела Костю. Он смотрел на меня чуть встревоженно и улыбался. Вне всякого сомнения, он все помнил.

- Эй, - сказал он.  – Ты чего? Не падай, пожалуйста.

- Не буду, - сказала я, и, неожиданно для самой себя, всхлипнула и разревелась.

Костя, за что я буду ему благодарна до конца дней, немедленно сгреб меня в охапку и потащил куда-то,  в сторону, подальше от всех людей, от Института,  даже, в каком-то смысле, от самой себя…. 

С самого раннего детства была у меня привычка – копить до поры, до времени  все в себе. Боли, обиды, неудачи, несправедливости – все встречать  смело, грудь вперед, плечи назад, на лице  улыбка  - что, взяли? Вот я какая – ничем меня не проймешь!

А   по мере накопления, но только когда уже нет сил терпеть, и кажется, что вот-вот взорвешься, и разлетишься на мелкие кусочки, и тебя не будет совсем – выплакивать  все свои горести разом.  В удобном месте, в удобное время, там, где тебя никто не увидит и не услышит. А что? Я ж все-таки не железная. 

Но я никогда не плачу на людях. Даже когда маленькою была.  Присутствие другого человека – любого - меня сразу останавливает, приводит в себя и собирает в кулак.

Костя  же действовал на меня в точности до  наоборот. Одно его прикосновение – и во мне точно открыли кран. Разверзлись хляби небесные. Все, скопившееся за три года работы хлынуло из меня рекой. Я ревела белугой о том, что меня никто не понимает, я никому  не нужна,  я лишняя,  чтобы я ни делала -  не имеет смысла,  у меня ничего не получается,  из меня никогда ничего не выйдет, и как я устала от всего, и вообще…

Костя не возражал. Он  отвел меня за угол, в начало лесопарка, усадил на бревно,  сам сел рядышком, и терпеливо ждал, когда  все это закончится.  Достал из рюкзачка пачку «Клинекса», положил на колени,  сделал приглашающий жест. Я благодарно кивнула, и,   выдергивая из пачки все новые и новые листики,  промакивала ими текущие по лицу слезы и сопли. Наверняка к  концу процесса нос у меня был красный, глазки маленькие и распухшие, и вся я была страшная, как смертный грех. Но мне было все равно  – чем хуже, тем лучше.   

Постепенно я успокоилась, перестала шмыгать носом и всхлипывать. Мы просто сидели молча. Костя меня ни о чем не спрашивал, за что ему отдельное большое спасибо. Лес тихонько шумел, создавая звуковой фон - щебетал птичьими голосами,  тренькал  каплями капели и древесных соков из надломленных веток. По стволу рядом с нами спустилась белка и выжидательно уставилась на нас глазками-бусинками.

- Такое впечатление, - негромко произнес Костя, - что я знаю тебя всегда. И даже не так. Как будто я – это в то же время немножко ты.  Когда ты плакала, мне все время казалось, что это я сам  плачу.

-А ты вообще.. ну, когда-нибудь.. плачешь?

- Я –да, – он усмехнулся. – конечно.

- Странно. Я как-то всегда думала, что большие мальчики…

- Как, собственно, и большие девочки.

Мы рассмеялись. Белка, поняв, что ничего толкового от нас не дождешься, обиженно зацокала, вильнула хвостом и скрылась где-то высоко-высоко в ветвях. Мы проводили ее глазами.

- Пошли, - решительно сказал Костя, вставая и отряхивая коленки.

- Куда? – не поняла я.

- Да какая разница – куда?  Главное – отсюда!

 

*

- Понимаешь,  - говорил Костя, - идя по поребрику , покачиваясь и чуть расставив для равновесия руки – причем было видно, что это он не рисуется, а просто ему так хочется идти, балансируя, по кромочке тротуара, весенний ветер в лицо, и словно бы немножко летишь. – Вот бывает такое, что все вдруг становится не важно – и  что с тобой было, и что  с тобой будет, и ты сам, каким ты  представляешь себя  - все неважно!  Есть только здесь и сейчас,  остальное – по барабану!

- Ага, - подхватывала я, стоило ему  на миг замолчать, -  даже вот не жизнь с чистого лица, а сам по себе чистый лист… жизни.  

Я все выплакала, и, как всегда после таких бурных эмоциональных всплесков, жизнь казалась праздничной и прекрасной. Ощущению весьма способствовали ясное солнышко, чистый весенний воздух – да, весной даже в Москве бывает иногда чистый воздух! – и, конечно, наличие рядом Кости.

Что же до Кости, то в нем наверняка просто не до конца растворилась вчерашняя наркота.

Стоило мне об этом вспомнить, как я сразу слегка встревожилась:

- Послушай, а как ты вообще себя чувствуешь? Живот не болит?

- Не-а, - ответил он с идиотски-блаженной улыбкой, лишний раз укрепившей меня в моих подозрениях.  Но тут же неожиданно посерьезнел: - А все-таки,  почему ты плакала?

- Да так, - ответила я. – Из-за всего сразу.

Минуту назад все это не имело никакого значения  -  мой перевод в третье акушерское или же грядущее увольнение, Костина операция и его будущий ребенок. Мы выпали из времени и пространства. Имели значения только наши собственные отраженья друг у друга в глазах, да солнечные блики, подрагивающие в них.  А все остальное было где-то там, во вчера, за гранью.

Мы с размаху возвратились в сегодня. К которому, как водится, прилагались вчера, и завтра,  и какие-то сложившиеяся  на данный момент мы. Мы застыли, как соляные столбы. Костя с одной ногой  в воздухе, занесенной  над тротуаром и нелепо раскинутыми, как для полета, руками.

На меня навалилась дикая усталость. Немедленно, нестерпимо захотелось спать.

Нельзя никогда оглядываться!

 

*

Дальше, обрывочно и глухо, как сквозь сон, вспоминается мне, как мы с Костей обменивались телефонами. Как я отговаривала его ехать меня провожать  и обещала немедленно позвонить ему, вот  только как следует отосплюсь. Как он тоже чего-то мне обещал, не помню точно чего. Как мы целовались на остановке ( не помнить первого поцелуя! Ну, Муравлина, ты даешь!). Как я ехала долгий нескончаемый путь домой, и в животе у меня трепыхались бабочки. И постоянное чувство, что до фига всего важного произошло, и нужно будет со всем этим потом разобраться на свежую голову.

 А дома мама огорошила меня сообщением, что ей надо немедленно уходить, а у Марфы со вчерашнего вечера схватки, и чтоб я тут побыла пока начеку, и немедленно свистнула ей, если что.

- Может, это  вообще еще ложняки, - деланно-бодрым голосом говорила мама, пихая одновременно в сумку какие-то мелкие   предметы первой необходимости.- Я ее часа два назад смотрела – там раскрытия никакого, шейка правда, мягкая, но ведь первые ж роды, кто петь знает,  насколько  это все  затянется! 

- Ма-ам, - жалобно протянула я, чувствуя, как тяжелая ответственность  привычно валится мне на плечи. – Может, теть-Вере Красиной позвоним? Ну, так просто, на всякий пожарный.

Тетя Вера была маминой коллегой по клубу  и ближайшей подругой. Собственно, тетя Вера принимала нас всех.

- Зачем? – мама изогнула домиком брови. – А  то ты, можно подумать, не акушерка?  Если что – я уверена, прекрасно справишься и без меня.  И вообще, я скоро.

Перекинув сумку через плечо, мама быстрыми шагами  подошла к Марфе, покачивающейся, как балерина, на носочках у подоконника , смотрящей куда-то вдаль, за линию горизонта, и никак не реагирующей на наш разговор – точно не о ней говорили, обняла  ее с несвойственной нежностью привлекла к себе, поцеловала в лоб. Повернулась, пошла  к двери, на ходу приобняла и меня, клюнула как-то неловко, сухими губами в щеку.

- Пока, девчонки, не скучайте тут без меня!

Входная дверь хлопнула, по ступеньками крыльца простучали каблучки, звякнула в отдаленьи калитка.

- Му-у-у! – громко и протяжно пропела Марфа, вцепившись пальцами в подоконник и не переставая раскачиваться.

- Марфа, тебе больно? – встревоженно поинтересовалась Варька, высунувшись из детской.

- Не, малыш, это я так, для кайфа!  - заверила ее Марфа, не отрывая взгляд от окна.

- А, ну тогда ладно. – Варькина голова исчезла. Через несколько минут из-за закрытой  двери до меня донеслось, как  Варька со знанием дела  со знанием дела объясняет  бестолковому брату:

 -Вот видишь, Вась, а я тебе говорила! Женщины, они,  когда рожают – поют. Мне мама рассказывала. Чем лучше поют, тем быстрей ребенок родится.

 – Да-а? А если у кого слуха нет? Или голоса? Так ведь тоже бывает? – сомневался недоверчивый Васька, которого не так давно отказывались принимать в музыкальную школу.

-  А тебе что мама сказала? Слух и голос развиваются!

- И потом – то женщины. А то – Марфа. Наша Марфа – она разве женщина?

- А кто тогда? Мужчина, что ли? Вот бестолковый!

 Я заглянула  в мамину  комнату. Где-то там, посреди вечного  бардака прятался  доплер. Но сверху он нигде не торчал, а лазить по ящикам я постеснялась.

У меня в комнате тоже была своя маленькая акушерская укладка –на всякий пожарный  случай. Ну, например,   вдруг кто-то припрется  ночью, в родах и без звонка, по чьей-то наводке,  а маму опять куда-нибудь унесут черти, вот как сейчас, и придется мне за нее отдуваться. Доплера своего у меня, конечно, не было, а только старый, еще прабабушкин металлический фетоскоп,  стерильные зажимы, ножницы, шелк нулевого нумера, шприцы и пара ампул окситоцина. Кусочек чистой пеленки.

Ладно, прорвемся, где наша не пропадала!

- Марфа! – я потрясла ее за плечо. – Ты вот чего мне скажи – ребенок у тебя шевелится?

- Что? – она как бы не совсем очнулась. – А, ну да, конечно. Шевелится, а как же иначе!

- Ну и хорошо. Тогда я пока пойду спать, а  ты, если что,  сразу меня разбудишь. Хорошо?

 - Ммы-ы-ы – промычала  Марфа, по прежнему не отрывая взгляд от окна, и я оставила ее в покое. Среди маминых подруг такое состояние роженицы называют окситоциновым кайфом. Вещь ценная, можно сказать, Б-жий дар. Причем поломать его очень просто, а вот вернуть назад почти невозможно.  

И я провалилась в сон. Мне снился Костя, он вылезал из моего телефона, и гнал что-то философское о ценности и быстротечности человеческой жизни. Мне снились Главный и Старшая – они ругались на меня, и требовали, чтобы я срочно шла принимать роды у какого-то мужика, причем во сне этим мужиком почему-то оказывался Игорь. Мне снилось, что я опять маленькая, и  должна вовремя уложить спать сестренку, но она почему-то не засыпает, а все время вскакивает и хихикает, как я не придавливаю ее к кровати, как не набрасываю на нее одеяло, и во сне я знала, что  мама вот-вот вернется,  и будет сердиться, что вот, поздно, а Марфа еще не спит.

Меня разбудила Варька. За окном были сумерки. На серо-голубом небе слабо проступал серебряный  диск луны.

- Настя! – сказала Варька. – Подойди, пожалуйста, к Марфе. Она как-то очень уж громко поет. И как-то немножечко странно дышит. Вот послушай сама,  тебе  слышно?

Да, мне было слышно. Сквозь громкое и по-прежнему отчетливое протяжное «Мму-у-у-у» прорывались звуки быстрого, шумного, прерывистого дыхания,  словно Марфа силилась поднять что-то очень тяжелое, и ей никак это не удавалось

Я кубарем скатилась с кровати.

Сестренка  лежала на полу, свернувшись в тугой клубок, коленки подтянуты к животу, спина выгнулась дугой.

- Марфа! – ахнула я. – Что ж ты не разбудила меня, противная ты девчонка!

- Аа… что? – Марфа перевела дух, после очередной схватки. – Думаешь, пора?

- Давай посмотрим.

Пальцы моей руки немедленно наткнулись на пробивающуюся головку.

-  Что-нибудь не так?- Марфа встревоженно изогнулась, безуспешно пытаясь разглядеть собственную промежность.

- Да так все, так,  все даже лучше чем так!

Я рванула в комнату за укладкой, и еле успела вернуться назад.

Марина родилась белокурой, с огромными, в пол-лица серо-голубыми глазами. Как сумеречное небо. Или как море.