*

Позже выяснилось, что Оскар смог  воспринять лишь первую часть моего  сообщения. Слов: «Мамы больше нет»  для него было более, чем  достаточно. Остальное просто не могло иметь  никакого  значения. Поэтому Оскар сразу же отключился.   

Это потом он станет бегать ежедневно в больницу, скандалить, требовать свиданий, и, в конце концов, добьется разрешения сидеть с сыном ежедневно часами,  прижимая его к груди по методу «кенгуру». Будет скандалить с Марфой, требуя чтобы не ленилась, и сцеживалась побольше, а то ребенку там суют всякие мерзкие смеси, и ему от них плохо. Станет обсуждать с нами всякие мелкие и крупные победы – уменьшили режим ИВЛ, сняли совсем – задышал сам, отключили капельницу, убрали зонд – начал глотать, достали из инкубатора… Но пройдет еще много-много дней, пока мы все  увидим Глебушку, нашего самого-самого младшего брата, не на экране мобильника, а воочию, и сможем, наконец,  к нему прикоснуться.

 К этому времени все уже будут знать, что глаза у Глеба зеленые – непонятно, в кого,  нос с горбинкой, как у Оскара, а волосы черные, как смоль, и гладкие – как у мамы.

Первую порцию молозива сцедила для брата я, сидя в приемнике роддома для недоношенных, и дожидаясь, когда Лика выйдет ко мне, и все расскажет. А что? Молозиво ведь есть где-то с двадцатой недели.  Правда, его мало - за полтора часа  мне  еле удалось   выдоить из себя жалких пять миллилитров.

    - Ну что ж, - сказала Лика, входя и стягивая с волос бандану. - Чудный мальчик, 900 грамм, 35 сантиметров. Пара порций сурфактанта , так, глядишь,  он у нас и дышать сам начнет.  Словом, все будет хорошо.  Настя, чего ты?!

Но я ничего не могла с собою поделать. Слезы лились из меня ручьями, потоками, во мне точно открыли кран.

Впрочем, девочка на ресепшене деликатно отвернулась, а Лики я не стеснялась. Лика была своя. Почти как сестра. Почти как мама.

Меня к брату  не пустили. Тут даже Лика ничего не смогла поделать.  Пришлось довольствоваться наспех сделанным ею смазанным снимком.

Прошла санитарка с полным ветром воды, попросила всех сидящих поднять ноги, и стала быстро  елозить тряпкой под стульями . Я сидела с поднятыми ногами, не переставая плакать.

- Девушка! – сочувственно сказала она мне. – У нас тут  с утра священник придет, и всех стремных младенчиков покрестит. Хочешь, и твоего покрестит тоже? Ты только записочку с именем оставь медсестре в приемном.

Но я помотала головой. Лика же сказала, что все будет хорошо. А Лике я верила больше, чем Б-гу.

К тому же  и отец у  ребенка еврей.

Ждать было больше нечего, и я собралась домой. По лестнице мимо меня вихрем пронеслась бригада из отделения пересадки, помахивая контейнерами.

В метро было сумрачно и душно. Казалось, даже на  пересадочных станциях резко убавилось  освещение. Немногочисленные пассажиры на скамейках вокруг казались не живыми людьми, а картонными фигурками, частью   невесть кем придуманной и топорно исполненной  декорации.

У выхода к монорельсу стояли менты, и проверяли у всех паспорта. Мой их не заинтересовал.

Дома меня ждали опрокинутые лица взрослых и плач детей – Таня впервые в жизни осталась без своей порции грудного молока, а Света плакала с ней за компанию. В глазах Варьки и Васьки застыло  молчаливое недоумение.  Я велела им собираться в школу, а Гришке и дяде Саше разбираться с похоронами – Оскар был явно неадекватен, и в тот момент ни на что не годился. Косте я велела подождать – у меня не было сил с ним общаться. Казалось, его прикосновения причиняют боль. От принесенного им чая я отказалась.

Крепко обняв Марфу, я ушла с нею вместе плакать. В  самую дальнюю, дедову комнату. Туда, где, плотно закрыв глаза,  можно было вообразить, что сейчас лето. Траву только что скосили, и  вокруг все спокойно и хорошо.  

                                                  

                                                                                         *

 

Хоронить то, что осталось от мамы, собралась чуть  не вся Москва .  

Приехало столько людей, что, конечно, на нашем Яхромском кладбище  места не хватило и половине. Большинство осталось за воротами. Казалось, весь склон кладбищенского холма  усыпан людьми, пришедшими  проводить нашу маму.

 А между тем был мороз, хотя солнце вроде как тоже было. Во всяком случае, снег так        сверкал, что глазам было больно. Приходилось прикрывать глаза от этого блеска, стараться  смотреть только прямо перед собой, и все равно, стоило зазеваться, как опять глаза  начинали слезиться. Кроме того, было ужасно скользко. Мы с Костей  шли осторожно, поддерживая друг друга под локоть. Со стороны, наверно, смотрелось очень комично.

Было множество речей, но я ни одной  не запомнила, точнее они все слились для меня в одну: «Редкий, необыкновенной души человек, невосполнимая для нас всех потеря, людей, как она, не бывает, других таких  больше нет…» Одним словом, ничего нового.

  Я двигалась просто на автомате. В голове крутилось одно: как их всех рассадить, и чем угостить. Дом-то все-таки  не резиновый, хоть иногда и кажется.

Но все как-то утряслось. Во-первых, далеко не все пошли к нам домой – мы, правда, никого особо не звали, но и не гнали  никого тоже – кто пришел, тот пришел. Сидячих мест, конечно же, для всех не было, да  со стоячими была напряженка, но мы, ничего, как-то справились. Даже умудрились каждого пришедшего оделить бумажным стаканчиком с водкой, вином или горячим чаем – кто чего пожелал, и  вроде как никто не ушел обиженным.

Я, Марфа, Наташа и даже  Васька с Варькой, бегали с чайниками и бутылками с кухни на крыльцо и обратно. Дверь вообще не закрывалась. Я боялась, что дети простынут на сквозняке, но где там, они ж у нас закаленные.

  Повитухи, знахари и лекари всех мастей. Борцы за правду и справедливость. Люди, которых судьба свела с мамой когда-то в одном «воронке» или в одном «обезьяннике». Женщины, у которых мама принимала роды. Мужчины, которых мама любила, и которые любили ее.  Подобранные и пристроенные мамой в разные годы бомжи и  сироты. Сбежавшие из дому дети и подростки. Инвалиды войн и беженцы из горячих точек. Всякие-разные-прочие  бывшие и настоящие горемыки. Многие нынче в богатых шубах, солидные и преуспевающие. Некоторые  до сих пор  в дурно пахнущем тряпье и чужих обносках .

 Пожалуй, все пришли, кто был когда-либо спасен и обласкан мамой. Кроме, разве что,  бесчисленных, прошедших через ее руки бездомных  собак, лошадей и кошек. Да  птиц, которых маме удалось когда-то выкормить из беспомощных птенцов, выпавших из гнезд.

  Хотя птиц, между прочим, немало летало в тот день за окном. Несмотря даже на мороз. Может, и были среди них те самые, но кто же их разберет. Птицы-то ведь  все на одно лицо.

Пришло также  много чудиков и сумасшедших.

 Косматый старик в овчинном тулупе поймал меня на крыльце, обнял и стал целовать, приговаривая: «Ах, Настенька, пропало, пропало будущее поколенье! Я старый, помру скоро, а  мамы-то твоей больше нет!  Кому теперь продолжать  мое дело  жизни? Кто, кроме  меня, да  нее,  да может еще пары-тройки людей понимающих, станет, скажем, окунать новорожденных в прорубь? А ведь только так, только через шок,   можно пробудить в человеке скрытые   возможности! Ты знаешь, что такие дети способны потом на самые невероятные вещи?  Некоторые из них могут даже летать! Невысоко конечно, недолго, но ведь это только начало! Ах, нынешняя молодежь,  такие все трусы, ведь они тени своей боятся! Никак не поймут, что только так, только радикальные меры, что без них  человечество обречено вечно топтаться на месте... »

Я еле вырвалась, и уже с безопасного расстояния заверила старейшего русского  акушера, что, на мой  взгляд, он в прекрасной форме, и  еще много-много лет будет с нами. Какие его годы? Ну, подумаешь  - сто сорок семь! Наверняка он еще успеет воспитать себе достойную смену.

- Думаешь? – он смахнул набежавшую на глаза слезу, и пытливо уставился на меня: - А скажи-ка, Настенька, вот  ты сама - не пробовала никогда летать? Мы ведь с твоей мамой когда-то тебя…

Но мне некогда было разговаривать. Новые гости спешили в дом, а старые из него выходили.

 

                                                                               *        

Когда в доме столько детей, тут некогда горевать. Ведь все время вокруг крутятся дети. Одних надо будить и провожать в школу. Другие в это время лезут на стол или подоконник, и их надо срочно  стаскивать, пока не свалились. Просыпаются третьи, которых пора  кормить сцеженным молоком из бутылочки. И все это время четвертые беспрерывно торкаются у тебя внутри, заставляя то и дело хвататься за живот и выдыхать: «Ух!»

Так что плакать у меня времени не было. Разве совсем уж глубокой ночью, в подушку.

 А вот есть я не могла. В горле стоял постоянный ком, и я все сглатывала его, а он снова распухал, вызывая тошноту и полную невозможность даже смотреть в сторону еды.

Впрочем, Костя это быстро просек, и научился с этим бороться.  Стал кормить меня с ложечки. Костя это называл:  «кормить мальчика». Мол, дело тут вовсе не во мне, а в мальчике, который сидит у меня внутри. Мол, хорошо, я не хочу есть, но я-то большая. А мальчик маленький,  ни в чем не виноватый, и наверняка голодный.   Удивительно, но то ли вся эта чушь срабатывала, то ли просто мне хотелось побыстрей отвязаться от Кости,  но я послушно открывала рот, и проглатывала очередную ложку, даже не вдаваясь чего, и не прерывая при этом какого-нибудь основного  занятия – одевания, купания, шлепанья, укладывания спать. Так Костя  и бегал за мной по всему дому, пока тарелка не пустела.

Поил меня Костя  тоже из ложечки. Ну, то есть он пытался сперва из чашки. Но я то и дело, борясь  с подступающими слезами,  непроизвольно стискивала изо всех сил зубы.   И вот, таким образом, однажды нечаянно откусила, и чуть не проглотила край чашки. 

 Переодеваться на ночь  мне тоже казалось излишним. Так что, если б не Костя, я бы каждый вечер засыпала не только одетая, но даже и в  обуви. Но он ежевечерне терпеливо раздевал меня, практически уже спящую, так и упавшую от усталости на кровать, в чем была. Утром же, ничего не поделаешь, приходилось одеваться обратно. Голой-то по дому не походишь – тем более, когда всюду дети.

На взрослых мне было как-то плевать. Они ведь  уже большие, и сами могут о себе  позаботиться. Могут и отвернуться, если им что-нибудь не нравиться.

На девятый день в доме собрались только самые-самые близкие. Надо было решать, как жить дальше. Хотя мне-то казалось – чего тут решать? Живем себе, и живем . Мама ведь и раньше часто куда-нибудь исчезала. Ничего ведь, справлялись.

Когда все уже выпили, и закусили пирогом с капустой и творогом, испеченным лучшей маминой подругой тетей Верой, подняли первый вопрос – как теперь быть с детьми?

Под  детьми подразумевались  Варька, Васька и Таня. Мы, трое старших, вполне уже взрослые, и даже семейные, под это определение явно не подходили. А Глебушка, который  боролся за свою жизнь в больнице, в расчет, похоже, и вовсе не принимался.

- Я бы хоть сейчас забрал Танечку, - мечтательно произнес Алеша, нежно прижимая дочку к себе.- – Такая она лапушка, такая она моя! Да вот невеста моя ни в какую. Говорит, такой маленький ребенок – это ж такая большая ответственность! Нам ведь с ней еще доучиваться надо, на ноги становится. Не век же у родителей на шее сидеть. Так что… Но деньги я, конечно, буду на нее давать, как и раньше. Как только что заработаю,  так сразу… Вы не думайте!

- Если тебе невеста позволит, - ввернул Гриша ехидно.

- Ой, да откуда она узнает! Я ей  про  заработки  свои не говорю  никогда ничего! Она так и думает, что у меня одна  стипендия аспирантская есть. А у меня  на самом деле и переводы, и редактура…  – последние Алешины слова потонули в общем смехе.

 - Короче, бедный ты, и бедная  невеста твоя. При таком раскладе, помоги Г-дь вам обоим. Но только с чего ты взял, что кто-то отдает тебе Таню? – сказала я, когда все, наконец, отсмеялись.

-  Ну, у нас-то с женой все проще, - немедленно перебил меня Ваня. В своем черном концертном костюме он казался гораздо старше,  суше и строже, чем тот отвязный музыкант, что вечно сваливался к нам, как снег на голову, и которого все мы привыкли видеть в джинсах и драном свитере. – Она, конечно, тоже не в особом восторге, но раз уж так вышло… Короче, я готов сегодня же увезти  Васю с Варей. Пусть только кто-нибудь соберет быстренько их вещи.

Близнецы изумленно уставились на него.     

  - Жить у вас? Но это же еще дальше от школы! – ахнула Варя.

Ванина семья жила в фешенебельном коттеджном поселке под Звенигородом.  

 - Да,  как же наша школа? Ты сможешь нас туда по утрам возить? –  спросил Вася отца.

- Школа? Хм-м, - Ваня явно не был готов к такому вопросу. – Ну, школу вам, по всей вероятности, придется сменить. Ничего, не страшно, будете ходить в другую. Правда, у нас в поселке дети в основном еще маленькие, поэтому своей  школы еще нет, но наверняка ж есть какие-нибудь в Звенигороде.

- Какие-нибудь школы есть и в Яхромке, - заметила я. – Но мама хотела, чтобы Варька и Васька учились в этой. Там они и будут учиться. И вообще, я не понимаю – у нас что тут, аукцион?  Почему вообще встал этот вопрос? Куда и зачем должны идти дети?  Чем им здесь плохо? У нас же есть  дом!  Разве мы все, совместными усилиями, не в состоянии заменить им мать? Которой и при жизни ( заметим в скобках), довольно часто не было дома? Что вообще так уж прям изменилось с маминой  смертью?

За столом воцарилась полная тишина.

- Настя, голубушка, - осторожно начала тетя Вера. – Ты, похоже, не до конца понимаешь. Речь ведь не о том, чтоб дня два-три продержаться без мамы, выполняя ее руководящие указания. – Она ласково положила руку мне на плечо. Руку сразу же  безумно хотелось стряхнуть, но я удержалась.  - Ты пойми, по принципу «давайте просто жить,  как и жили», у вас не получится. Рано или поздно кому-то придется  брать на себя ответственность за всякие основополагающие решения. Трубу, например, какую прорвет, или  из малых кто-нибудь заболеет. Всякое ведь может случиться, и случается, поверь мне, изо дня в день. Так что тут с бухты-барахты  решать нельзя. Это ж о взятии на себя полной ответственности за все и вся разговор. И домище это старый уже, того и гляди развалится!  И дети еще маленькие    – кто за ними изо дня в день смотреть  будет?  Ты, что ль, все на себя возьмешь?  Так ведь у вас у самих с Костей мал мала меньше! Еще поглядим, как вы сами-то с собою  управитесь, –  тетя Вера ласково усмехнулась этакою всепонимающею усмешкой. - Александр  Семенович,  вы что скажете? Вы же  у них тут самый старший?

Этого еще только не хватало! Черт знает что! Это чтоб дядя Саша распоряжался  моим братом и сестрами?!  Решал судьбу нашего дома?! Да если б не Марфа, его б самого давно отсюда надо бы коленкой под зад!

Я заозиралась по сторонам в поисках поддержки. Но  вокруг все отворачивались и молчали. Гришка не сводил глаз с Наташи. Марфа опустила голову и уставилась в пол, машинально покачивая ногой люльку с малышкой.

 Я переводила взгляд с одного на другого, пока, наконец, не уперлась. Да, поседел за последние дни, как лунь, черты еще больше заострились, и руки беспрерывно дергаются. Ну и что из этого? Умом-то, надеюсь, еще не тронулся?

- Оскар,  ты чего молчишь? Ты разве не старше дяди Саши? И разве не ты в последние годы был маме почти что мужем? Мы все помним, как ты еще недавно звал ее замуж! Так разве из этого не следует…

- Что, Настя, что из этого следует?! Я здесь даже не прописан. Ума не приложу, куда забирать из больницы Глебушку. И мне же еще потом  поднимать его одному, без матери. Нет уж, решайте как-нибудь без меня.

Краем уха я слышала, как запинаясь, и через слово откашливаясь, заговорил дядя Саша. Что дом, мол, конечно, еще постоит, если особенно его как следует подлатать. Чем сам  дядя Саша в ближайшее время и займется. Но все-таки лучше дом этот, при сложившихся обстоятельствах, продать, и выделить каждому из детей его долю. Тем более, что и мне, и Грише есть где в Москве жить. Дом большой, стоит, по его, дяди Сашиным прикидкам, немало. Тем более, считай в двух шагах от Москвы, да и участок при нем не маленький.  Они с Марфой на ее долю и его, дяди Сашины сбережения, купят себе  небольшое жилье, и тогда, пожалуй, смогут взять к себе на какое-то время Танечку. Тем более, если Алексей станет, как и обещал, помогать материально.  Что же касается Васи с Варей, то ведь у них, в самом деле, есть отец. Вот он, тут сидит, и ни от чего не отказывается…   Оскару же, как отцу Глеба, тоже, разумеется, кое-что от продажи дома перепадет…  Кто ж говорит, Аглая Михеевна для своих детей  хотела бы, конечно, иного. Но ведь ее больше нет, так что придется нам с вами как-нибудь…

Замечательно! И все, главное, молчат. Да что они тут все, белены объелись?!

Нет, пора кончать этот балаган!

- Дорогие гости! –  громко,  скоморошьей скороговоркой, затараторила я, вскакивая с места. – А не надоели ли вам хозяева?!  Дверь-то во-он там – я сделала театрально-широкий жест. – Скатертью дорога! Смотрите,  не заблудитесь! Дядь Саша, - обернулась я уже непосредственно к предыдущему оратору. – А ты-то у нас с каких  пор прописался? Брак у вас, и верно, зарегистрирован, но документы-то на прописку вы  еще только подали? Так ведь я, как я теперь   ответственный съемщик, могу же  и передумать!

В общем, так.  Дом этот мой – ну, раз  вы все  так легко от него отказались.  И Варька с Васькой мои! И Таня тоже моя! А все остальные пошли нах, духу чтоб вашего здесь не было!  Нечего тут  больше решать! Поминки окончены, все свободны, всем спасибо!  – Тут воздух  у меня в легких кончился, я закашлялась, захлебнулась, несколько раз судорожно вздохнула, чувствуя, как перед глазами у меня все плывет. Однако я   героически устояла на ногах, вовремя схватившись за край стола.

Варька после рассказывала, что  лицо мое в тот момент  побагровело,  глаза грозно выпучились. Вид, короче, был устрашающий.   Специально народ пугать.

Все, действительно, испугались. И никто больше не стал со мной спорить.

 

                                                                                          *

Совсем замять трагедию у платформы «Сортировочная»  было невозможно. Слишком уж много пострадало  людей,  да не одних  только  безвестных  обитателей сектора Д,  а, наоборот, людей солидных  и    широко известных, в том числе и за рубежом. Среди погибших были ученые,  журналисты, художники.  Была истинно золотая  молодежь - славные дети славных  и у нас, и  за границей родителей. И просто крупные блоггеры, чье исчезновение из сетей не могло пройти незамеченным.

По сети  в неимоверных количествах расползались фотографии  -  от любительских, мутных из-за недостатка света, до цинично-подробных профессиональных   снимков. Ребенок, застреленный на руках у матери. Парень, поддерживающий убитую девушку, с мертвым запрокинутым лицом и аккуратной дырочкой  посередине лба. Истерзанные тела упавших и растоптанных толпою людей.  Все это, разумеется, дополнялось многочисленными пояснениями и рассказами очевидцев.

 В государственных СМИ как-то невнятно оправдывались. Мол, ночью у Сортировочной ситуация просто  вышла из-под контроля. В чем, конечно, немалую роль сыграла абсолютно никем не запланированная  гибель нашей  мамы.  Никто, мол,  не ожидал от случайного скопленья случайных людей столь ожесточенного сопротивленья властям.  Никто не думал, что начнется стрельба,  и что стрелять  будут так много, да еще и  на поражение.

В общем, как и всегда в таких случаях, истинным виновником оказался никто. И с него наверняка со всей строгостью спросили!

 Анджела и Давид со своими поселились у нас во флигеле. Обогревались невесть где добытой буржуйкой, мылись в тазике, за все без конца благодарили, и уверяли, что после сектора Д  это  прямо-таки царские условия.

Все бывшие обитатели сектора Д получили какой-то временный, шаткий и ненадежный вид на жительство. Вернуть их назад за колючую проволоку никто так ни разу и не пытался. Несмотря на это они  почти не выходили из дому, а выходя,  старались передвигаться  незаметно, как тени, наматывая на лица шарфы и поднимая  выше воротники. В основном они обивали двери разных посольств, делая все возможное, чтобы быстрее раздобыть визу и оказаться как можно дальше от наших негостеприимных краев.

  Многие подавались обратно на свои  Родины, особенно если причины переезда в Москву были в свое время чисто экономическими .

 Однажды, проходя мимо маминой комнаты, я краем уха слыхала, как Оскар  давал интервью  по скайпу. Хорошо поставленным учительским голосом, Оскар заверял невидимых собеседников, что лично он не видит в  сложившейся  ситуации вообще никакой  проблемы. Москва ведь этих людей давно уже де-факто  вместила. Осталось лишь по-человечески их  разместить.  А что? Они, между прочим,  вполне заслужили.   Многие проработали  на город  больше десяти лет почти   забесплатно. Им теперь по всем законам  положено  льготное государственное жилье… 

Кто-то из олигархов, чьи люди, по слухам, были лично причастны к происшедшей трагедии,   предоставил в распоряжение беженцев несколько корпусов своей личной  застройки  в Ю.Бутово. Туда, в конечном итоге, заселили тех, у кого не нашлось  ни физических, ни моральных сил уезжать и начинать где-то в дальних краях жизнь сначала. Таких, впрочем,  оказалось не слишком много.

Большинство   предпочло  воспользоваться помощью Красного Креста и прочих  международных человеколюбивых организаций.

 Так что в одно прекрасное утро мы провожали Анджелу с Давидом и их друзьями на самолет в Америку. Мы плакали, целовались, желали друг другу  удачи и счастья. Обещали не терять друг друга из виду, обменивались контактными телефонами. 

Самолет исчез в облаках, и лично для меня история  сектора Д на этом закончилась.

                                                                                               *

 Отпуск, взятый  за свой счет в связи с семейными обстоятельствами,  плавно перетек у меня в начало декрета.   Хотя вставать приходилось по-прежнему   в дикую рань, чтобы проводить в школу Ваську и Варьку.

 Они, впрочем, страшно выросли и повзрослели за последнее время.  Да так, что с какого-то момента стали встречать меня утром на пороге кухни уже одетые, умытые, вполне собранные, и со словами: «Ну что, Настя, мы пошли!» - выскальзывать за порог. С этой минуты до их возвращения мне оставалось только молиться, чтобы с ними ничего не случилось.

   Главной моей новой обязанностью стало теперь всегда и все знать. Кто  что поел, кто  во что оделся, когда и чем кормили собак и кошек, кто ходил в магазин и что оттуда принес. Исходя из этого я строила планы  – кто что будет есть завтра, кто что наденет, чем и когда кормить живность, когда, кому и за чем снова идти в магазин.

Не то, чтоб я сама ничего не делала, а только отдавала распоряжения, конечно же нет. Но делала-то я только часть необходимых по дому дел, а вот держать в голове их  приходилось все. И, можете мне поверить, это было совсем не просто. Особенно, если в тщательно разработанный план вклинивалось вдруг что-нибудь непредвиденное. А оно вклинивалось, сцуко, причем сплошь и рядом.

То стиралка сломается, то ванная засорится, то собака вывихнет лапу. У Светы обнаружилась аллергия на кучу того, что мы обычно едим, приходилось исхитряться, выдумывая ей  отдельное ото всех меню, а потом еще отслеживать, чтоб она не таскала с чужих тарелок то, чего ей нельзя. У Тани был ложный круп, и я чуть не сошла с ума, когда она прямо у меня на глазах вдруг стала задыхаться. Слава Б-гу, Лика появилась довольно быстро, и немедленно, с порога, сунула хрипящему, посиневшему ребенку три белых шарика в рот.

- Это что, гомеопатия? – недоверчиво протянула я. –  Я как-то в нее не очень...

- Какая тебе разница – что? – усмехнулась Лика.  - Главное – действует.

Действительно, за пару секунд нашего разговора дыханье у сестренки выровнялось и щеки порозовели. Поэтому я воздержалась от дальнейших вопросов, и добросовестно закидывала ближайшие два дня  татьянин круп шариками.

   - А Глебу в больнице ты тоже что-нибудь такое даешь? И благодаря этому он все еще жив?

- Даю. И такое, и не такое. Но жив он, думаю,  не поэтому, а просто потому, что Б-г милостив. Ты с таким же успехом можешь считать, что Глеб жив благодаря тому, что Оскар поводит с ним  столько времени.  Потому, что вы все хотите, чтобы он жил. Любая  вещь  существует ведь не сама по себе, а в совокупности. Причем, чтобы понять, как все взаимодействует, вовсе не обязательно раздирать мир вокруг на составные части.

- Да ты, я гляжу, философ!

- Между прочим, раньше человеку чтоб быть врачом надо было, прежде всего, стать философом.

- Хм. Теперь, пожалуй, наоборот.

- Это верно.

  Совсем уже пришедшая в себя Танька пила из блюдца теплую воду, и смотрела  на нас с Ликой хитрющими прищуренными глазами. Казалось совершенно невероятным, что всего полчаса назад она хрипела, закатывала глаза,  чуть ли не умирала. Может,  это и впрямь мне привиделось?

Когда все становится хорошо, почти невозможно поверить, что может быть  как-то по-другому, и тем более странно за это испытывать благодарность к Б-гу там или к мирозданию.  Хорошо – это же нормально. Это ж так и должно всегда быть.

                                                                       *

- Варя, не горбись! Когда ты горбишься, звук получается другой. Ты что, сама не слышишь?

- Но почему, Настя? Я же ведь не спиной играю!

Варька готовится к семестровым экзаменам в музыкалке.  Я сижу рядом, слежу, чтоб суп не перекипел, и одновременно вроде как кормлю Лешку – запихиваю в него ложечкой яблочное пюре. Мы, кажется, накормили уже все вокруг –   высокий стул, стол,  Лешкину и мою одежду. При этом не факт, что хотя бы ложечка попала ребенку в рот.

Когда звонит телефон, я наскоро вытираю об фартук  руки, и беру трубку.

- Настя? Как вы там? Я тут уже весь извелся!  Ты так и не передумала? Мы с Катей по-прежнему готовы забрать вас со Светой и будущим малышом к себе. И Костю тоже, раз уж ты так настаиваешь. Я тут узнавал, у нас есть одна такая клиника…  

- Пап, ну как я могу передумать? А все остальные?  Послушай, никакой нет необходимости. Мы здесь отлично живем, и со всем справляемся. Варька, там же «ля», у тебя что, совсем, что ли, уши заложило?! Начни сначала. Пап, извини, это я не тебе.

- Не представляю, как ты все успеваешь! Разве что вообще никогда не ешь и не спишь. Когда мальчики росли, у нас Катей и няни были, и гувернантки – и все равно мы с ней оба не высыпались, и уставали кошмарно. И ведь это же на всю жизнь! Настя, ты понимаешь, что у тебя теперь никогда жизни не будет!

-    Да ну, какая там вся жизнь, не преувеличивай, максимум какие-нибудь лет двадцать. И потом,  сейчас я что, по-твоему, не живу? По-моему, это как раз  и есть настоящая жизнь.  Варька, я тебя сейчас придушу, ты у меня  этот этюд   двадцать раз подряд играть будешь! Пап, извини, это я опять не тебе. Сейчас, одну секундочку, я суп выключу…  Так что ты сказал?

- Я говорю, ну хоть на месячишко как-нибудь приезжай. Хотя бы когда родишь. Надо же и тебе отдохнуть когда-нибудь, да и мы с братьями твоими по тебе соскучились.

-  Да ладно, от чего мне тут отдыхать, я ж  ничего  особенно  и не делаю почти все время. Ой, ты чего ж такое творишь?! Нет, пап это я опять не тебе. Просто я тут Лешку пытаюсь кормить, а он, гад такой,  всё всё время выплевывает, да-да, вот понимаешь, абсолютно всё и всё время. И, нет, извини, конечно,  но вряд ли мне  удастся приехать на целый месяц. Даже и на неделю не думаю, чтоб…. Хотя я тоже ужасно соскучилась по тебе, а братья я уж и забыла, как выглядят…  Пап, знаешь что, ты передавай им от меня привет и пусть они приезжают к нам на каникулы! Тут ведь у нас весело, я уверена, им понравится.