*

Моя мама – натуропат, хиропрактик и домашняя акушерка. Руководитель движения  «Естественность  во всем», активист групп «За жизнь без лекарств» и «Натуральное материнство». Бессменный лидер  общества «Вперед к истокам»  - да, да, я не оговорилась, именно так эта херня и называется! Мама утверждает, что  в  парадоксальности названия таится    неизмеримая  философская глубина. Не знаю, не измеряла.

Ну, и, так сказать, до кучи, она -  многодетная мать-одиночка.

Всю  жизнь, сколько я себя помню, моя мама была занята какими-то страшно важными и неотложными делами.  Вечно в самой гуще чего-то боевого и кипучего, всегда кому-то срочно нужна, к нам в дом постоянно кто-то звонит, пишет, приезжает и  прилетает.

Мама –  всегда в центре – жизни, движения, Мироздания.

А мы – я, Гриша, потом еще и Марфуша, и близнецы, и  теперь вот Татьяна, крутимся где-нибудь  на орбите, на периферии маминой Галактики – этакий неизбежный и  необходимый, но все же докучливый и изрядно обременяющий довесок.

Мы ей все время мешаем,   ей, бедной, все время  приходится как-то сорганизовывать свою жизнь с нашим присутствием в ней.  

Одно из моих главных младенческих впечатлений –  неизбывное чувство вины. 

Как  я ни старалась, никогда не могла ей угодить – не сидела достаточно тихо, не засыпала достаточно быстро, (а просыпалась всегда слишком рано), не была достаточно аккуратной…

 Каждое  слово,  обращенное ко мне, звучало всегда   резко отрицательно.

Чаще всего это были  даже вовсе не слова, а  восклицания и междометья, и все они начинались с «не»: «Не кричи,  не мешай, не суйся, не лезь, не трогай…» - и прочее в том же духе.

На самом же деле, как я теперь понимаю, большую часть времени она просто меня не замечала, в особенности, если  все было  хорошо.  Хорошо - это же нормально, не хвалить же меня за это?

Поэтому с раннего детства  мамин голос запомнился в основном сердитыми,   укоризненными интонациями, возгласами и вскриками. Я обожала ее и боялась. Я была уверена, что мама всегда права, и если ругается,  значит за дело.

 А я  хотела быть хорошей девочкой,  мучилась раскаянием и часто засыпала в слезах.

Но иногда, по ночам,  без всякой связи с нашим предыдущим  общением,  мама вдруг будила меня поцелуями и бурными ласками, душила в объятиях, шептала: «Милушка мой, любушка,  Настенька, доченька, солнышко, Асеныш мой  родной…» ну и всякие прочие милые глупости, какие другие мамы без счету говорят своим маленьким дочкам и ночью, и днем,  и тоже, наверняка, безо всякой причины.

Я в ответ обнимала ее в полусне изо всех сил, и чувствовала  себя необыкновенно счастливой.

 Вот только у меня никогда не получалось в такие моменты  до конца проснутся и по-настоящему, полноценно воспользоваться этим ее порывом.

 А мне столько всего нужно было рассказать ей, вот этой, нежной и любящей маме, столько всего надо было успеть за эти краткие мгновения, когда она  - о чудо! – наконец-то на меня не сердится!

Но… Глаза слипались, и я безнадежно проваливалась обратно в сон – сладкий, счастливый, после которого особенно неприятно было потом, просыпаться, обнаруживая себя  в  привычной неприязненной яви.

 Ведь утром мама неизменно возвращалась в свое обычное, раздраженно-сердитое состояние.

Наша мама  ненавидит утра. На классическое утреннее приветствие неизменно отвечает:  «Утро добрым не бывает».

Постепенно, по мере  моего подрастания,  наши с мамой отношения как-то сами собой устаканились. Годам к восьми - десяти она вообще перестала видеть во мне ребенка, ну  и обращаться начала соответственно. Нас к тому времени было уже трое,  потом, с рождением близнецов,  сделалось  сразу пятеро.  Не успела я оглянуться, как все детские места в доме оказались давно и прочно заняты кем-то другим.

Место попреков заняли поручения и распоряжения, отдаваемые мне, а потом уже и Грише с Марфушей, всегда на бегу, раздраженным голосом:

- Еда в холодильнике! Погреть! Покормить! Переодеть! Отвезти! Привести! Сложить! Разложить! Уложить!  Поднять!   Позвонить! Перезвонить! Уточнить!  Принести! Перенести!  Заказать! Не перепутать!   

В ту пору мама общалась с нами посредством отрывисто выкрикиваемых глаголов в повелительном наклонении, изредка останавливаясь, чтобы  изобразить, в качестве пояснения, требуемое от нас действие  с помощью пантомимы.

 Впрочем, поручения ее были, хоть и многочисленны,  но  однообразны и элементарны. Мама не требовала от нас невозможного, и  была непритязательна  к точности и качеству исполнения.
По сути, она просто хотела, чтобы  во время ее частых отлучек мы продолжали как-то самостоятельно существовать и оставались – сами по себе, без ее личного участия,  -  живыми, здоровыми и сытыми. Вовремя уходили в школу и в детский сад, посещали всякие изобретенные ею кружки и секции. Благополучно возвращались оттуда и при этом, по возможности, не привлекали к себе излишнего постороннего внимания.

Как это ни странно, нам это удавалось.

Дети, ведь вообще в массе своей существа понятливые и сообразительные. Если, конечно, они не дебилы.

Сегодня, когда мы, трое старших,  сделались уже окончательно и бесповоротно взрослыми,  характер маминого с нами общения снова претерпел изменения.  То есть, я бы сказала, наши отношения перешли в качественно иную форму – мама стала в нас видеть  людей!

То есть просто людей – каких на улице много, с какими она постоянно вынуждена так или иначе сталкиваться и взаимодействовать.

А наша мама убеждена, что все люди на свете, в том числе  и собственные дети,  ниспосланы ей не иначе, как самим  Б-гом, причем единственно  с целью   наставления их на путь истинный.

Ну, и  наконец, с некоторых пор  в моих с мамой личных отношениях   появился новый оттенок. Ну как же!  Мы ведь теперь   коллеги!

Три-ха-ха!

Может показаться, что я стала акушеркой,  желая сделаться  как можно более похожей  на  маму.  На самом же  деле   я поступила в училище как раз из духа противоречия. Ведь для мамы истинная акушерка, это кто угодно, но только  не выпускница официального учебного заведения. Там, по ее мнению нас не столько учат, сколько  калечат.  Искажают нам мировоззрение, прививают противоестественные взгляды и вредные навыки.

Так что когда я пошла в училище, мама три недели со мной не разговаривала. Вообще не замечала, вела себя как со стенкой, даже распоряжений не отдавала.

Потом  привыкла, а одно время даже прям как экзамены мне устраивала: а это ты знаешь, а об этом слыхала? Страшно радовалась, если я не могла ответить – видишь, видишь, ничему вас там  толковому не научат! Хотела детей принимать, так и шла бы к нам в клуб  «Мягкое Рождение», переняла бы все с рук, как приличные  люди делают. А уж потом, при случае, став уже профессионалом, получила бы официальное образование.

Ей казалось, что я перешла в стан врага – может быть, по незнанию, недомыслию? И она прикладывала немало сил, чтобы убедить меня в ошибочности избранного мною пути к профессии.

Постепенно  мама успокоилась, попривыкла. Да и вообще – что у нее других дел, что ли, нет, кроме как о моей глупости думать? Повзрослею – сама все пойму. Нет, ну я ж умный человек, значит, пойму – куда  мне деваться,  истина –  на то и истина, чтоб торжествовать.

Кроме того, в разгар нашего конфликта  мама  забеременела Татьяной, и   ей, по большому счету, стало вообще все до лампочки.                                                                                       

*

С Танькой на руках я отправляюсь в свою комнату, плюхаюсь там на кровать и с наслаждением вытягиваюсь во всю  свою роскошную длину.

Надо вам сказать, что я ,будучи   довольно-таки высокой девицей,  к сожалению,  вовсе не везде как следует помещаюсь. Скажем, в автобусе  или  в монорельсе мне частенько приходится поджимать   под себя ноги. А то наступают.

И немало есть помещений, в том числе на работе, куда я вынуждена входить пригнувшись.

Иногда у меня такое чувство, что большую часть жизни я провожу как-то сжато и скрюченно.

К счастью  дома, в нашей родной Яхромской развалюхе, у нас достаточно высокие потолки – и не беда, что местами они протекают.

Танюху я пристроила к себе на живот, и она, успокоившись и расслабившись, в свою очередь вытянулась на мне, и засосала большой палец правой руки, одновременно наматывая прядь волос на указательный палец левой. Это у нас семейное! Мама говорит – я тоже так делала, а про остальных я и сама помню. Или титьку в зубы, или так.

 Волосы у Таньки мягкие, светлые, легкие как пух одуванчика  - между прочим, очень похожи на мои.

Я лежу, наслаждаясь ее привычной и милой тяжестью и воображаю, как всегда в такие моменты, что вовсе она мне не  сестра, а  что она моя маленькая дочка. А что, по возрасту, между прочим,  вполне подходит.

 А отцом бы ее мог  быть… ну, хоть, например, доктор Лева. Или Игорь,  моя первая дурацкая  девчоночья любовь. Или мой последний экс-бой-френд – компьютерщик Илюха. Или… может быть… Костя? В конце концов,  мечтать-то  я  могу о чем угодно, кто мне запретит? И кому это мешает?

Иногда я жалею, что вот я такая умная и серьезная  девушка, вечно просчитывающая наперед каждый шаг, по сто раз отмеряющая прежде чем отрезать, органически не способная на безумные  поступки и внезапные резкие повороты.

Наверняка  это во мне от отца. Он тоже такой… чересчур серьезный.

А  мне бы хотелось походить в этом смысле  больше  на маму.

Она, впрочем, утверждает, что хоть нас у нее и много, и  все мы были зачаты, как говорится,  естественным путем, тем не менее,  рожденье каждого из нас было для нее не слепой случайностью, а сознательным  и хорошо продуманным поступком.

Что, впрочем,  при ее способах  мыслить и поступать, видится как раз вполне вероятным.

Но вот, например,  Марфуша, моя горячо любимая  и  ближайшая по возрасту сестра  (между нами четыре года разницы и нагло вклинившийся Гришка). 

Так вот - кто мне объяснит, как мы с ней, прожив  всю жизнь бок о бок, в одном и том же  доме,  с одною и той же мамой, получив одно и то же воспитание (если это можно назвать воспитанием!) и образование (аналогично), вскормленные одним и тем же молоком из одной и той же груди (я не шучу, наша мама и в самом  деле всех нас выкормила грудью), получились  в результате настолько разными?

Причем я не о внешности сейчас говорю. Хотя Марфа смуглая невысокая толстушка,  с черными смоляными кудряшками  и неожиданно голубыми глазами, а я длинная  белобрысая глиста, тощая и бледная, как та спирохета. Однажды училка в музыкалке сказала, что глядя на нас, сразу можно понять, что мы все от разных отцов. «Ну зачем вы так! - сурово  попеняла ей коллега. – Нельзя сразу  думать о человеке плохо. Мы же  не знаем – вдруг они все просто от разных доноров спермы?».

Но я сейчас про другое.  Как, почему, из одних и тех же предпосылок мы с ней сделали  прямо противоположные выводы?

Мне никогда не забыть, как однажды войдя в нашу никогда не запирающуюся ванную, я  застала там Марфу, всю залитую кровью, зубами выдирающую из предплечья свежевставленный имплапнт.

- Что ты делаешь?! – завопила я. – Это же специально, чтобы уберечь тебя, дурочка, от всяких случайностей, ну чтобы если ты чего, или там с тобой кто-нибудь, так вот чтобы ты тогда не… Ну ты что, совсем ничего не понимаешь?!  Марфуш, ты что, совсем ненормальная?!

- Он мне не нужен – процедила сестра сквозь плотно стиснутые зубы, глядя мне прямо в глаза холодными голубыми льдышками.  Конечно, все она понимала.

- Да как же…да  ведь ты теперь ….– у меня просто не укладывалось в голове.

Всегда всем  девочкам  вживляют имплант с наступлением первых  месячных.  Делает это школьная медсестра, наряду с прививками и ежегодными измерениями роста и веса. Все знают, зачем это делается, хотя вовсе не все норовят немедленно воспользоваться  предоставленной возможностью. Зачем? Все понимают, что это …ну так просто, на всякий случай.  Имплант вживляется сроком на семь лет. Потом (а иногда и раньше) его обычно меняют. Или убирают, если девушка должна  в скором времени замуж и хочет завести ребенка.

Нормальная современная женщина никогда не пустит такое дело, как зачатье, на самотек. Как правило, люди перестают предохраняться   за пару месяцев  до планируемого зачатия (и тогда  мужчины вынужденно натягивают презервативы). Большинство решает в пользу   искусственного оплодотворения – так легче избежать многих врожденных заболеваний. После подсадки эмбриона в матку   врачи рекомендуют   обождать  с сексом пару недель,  до завершения плацентации,  чтобы убедится, что  все в порядке и никакие отклонения от плана будущим родителям не угрожают. А потом уж  можно  с легкой душой и  на долгие месяцы  забыть о всяком предохранении.

Конечно, наша мама и ее сподвижники, а также некоторые особо экзотические религиозные секты не придерживаются в этом вопросе общепринятых норм. Они, точно в каменном веке,  размножаются, так сказать, естественным путем.  Тем не менее, большинство из них  люди женатые, взрослые, сознательно сделавшие свой выбор.

Но Марфа?! Я просто не понимала – как она могла? Да и больно же это  наверняка  зверски ! Я тогда, помнится, украдкой  потрогала свой имплантант –  прочно и глубоко засевший под кожей. Если не знать точно где, в жизни  не нащупаешь.  И чем он мог ей помешать?

- Зачем? – простонала я. – Марфа, ну ты хоть  можешь мне объяснить, зачем?

Покончив  со  своим немыслимым занятием, сестра  наконец повернула ко мне с перекошенное от боли лицо  с закушенною губой  и  бешено сверкающими , полными непролитых слез  глазами. Зажимая пальцами  сочающуюся кровью ранку и наступая,  как на поверженного врага,    на   валяющиеся на полу окровавленные  ошметки ненавистного устройства,  Марфа  отрывисто процедила сквозь зубы :

- Понимаешь,  не хочу, чтобы за меня решали. Ничего. Никогда. А в особенности – вот это.

Ей было всего четырнадцать лет. Подумать только! А мне сейчас девятнадцать. И я сильно сомневаюсь, что решилась бы когда-нибудь на что-нибудь подобное.

Разумеется, я  ни слова  не сказала маме – у нас в семье западло  стучать друг друга. Хотя не факт, что она вообще как-нибудь бы отреагировала. Скорее всего, просто передернула бы молча плечами.

Но сама я тогда  страшно переволновалась. Мне думалось,  что если человек устраивает над собою  такое, то ведь наверняка же с какой-то целью!

Однако время  шло, а ничего такого стремного с Марфушею   не происходило.  Сестра  оставалась сама собой  – ходила в школу, в бассейн, в клуб и на дискотеку, просто убегала  гулять на долгие часы (это теперь она заделалась  домоседкой). Ясное дело, не одна, а с друзьями. Их у нее всегда был целый легион   – девчонки, и парни тоже, и всегда Марфа в центре, во всем она заводила. Это у нее от мамы, так сказать, прирожденный лидер, общественная честь и совесть, общее красно солнышко.

А теперь она тихая, и большую часть времени словно бы погружена в себя.

Она даже из летнего лагеря вернулась в последний раз точно такая  же, как и уезжала, разве что окончательно черная от загара, с матовым румянцем во всю щеку. Я готова поклясться, что с нею там ничего нового не произошло!

И я уже начала было думать, что, может, так оно все и будет, и ничего здесь нету такого. Жили же раньше девушки  безо всяких имплантов, и вовсе не все  залетали еще в средней школе. Наверняка большинству  достаточно  просто  головы  на плечах.  Вон, в  книжках  пишут - некоторые вообще умудряются сохранять девственность до свадьбы. И не дура  же полная моя сестрица, вон математику  взялась на повышенном уровне изучать, и геофизику, как предмет дополнительного курса по выбору.

Просто у нее натура такая – независимая. Бывает.

И вот, когда я совсем уже успокоилась и расслабилась,  и даже стала обо всем забывать, в Марфушиной жизни возник Александр Семенович, наш дорогой дядя Саша.   

И, как оно всегда случается,  сразу все мои теории  пошли под откос .

 

*

Осторожно, стараясь не потревожить малую, вытягиваю из-под  кровати лэп-топ.  Я его принципиально не беру с собой никуда – отвлекает, да и поломаться может. Один у меня так в метро сплющили – три часа его потом раскрыть не могла, а когда, наконец,   эти судорожно сжатые челюсти разжала, из него дождем посыпались буквы и  экрану был полный  пипец. Не, в дороге и на работе мне  хватает  планшета, а книги я вовсе предпочитаю бумажные.  Благо у нас дома этого добра завались, еще от прадедов  и прабабок осталось.  

Я поискала Его в сети. Как я и думала, этих Костей Быковских, оказалось, в Москве как бы не четыре с лишним сотни. Сузила поиск по приблизительному возрасту, тоже неслабое количество получилось, но на мое счастье Он обнаружился уже во втором десятке. Быковский Константин Евгеньевич, 202.. года рождения, выпускник  1218-го физико-математического лицея, проживает в Центральном районе, где-то на Пречистенке .Состоит в отношениях с выпускницей того же лицея Инной Яковлевной  Козырник. Рядом фотка. Симпаатичная такая девица, с тонким горбатым носиком. На породистую кобылу похожа. Между прочим, где-то я ее уже точно видела, не могу только вспомнить где . Фиг с ней.

На фотографии Костя был даже еще  красивей, чем в жизни. Я скинула фотку на мобильник  и сделала из нее фон. Вышло так, что теперь, под каким   углом экран не поворачивай, все время будет казаться, что Костя смотрит прямо тебе в глаза. И взгляд еще такой упорный, вопрошающий, прям  душу тебе пронзающий, типа:  « В чем твой личный вклад в борьбу за мир во всем мире?» или« Ты записался добровольцем?». С другой стороны никто не мешает  воображать, что взгляд этот предназначается лично мне, а немой вопрос в его глазах  озвучивается как:  «Ты меня любишь?»

 

*                                

Дверь скрипит, и в образовавшуюся щель нагло влазит полоса света . Я так устаю за день от  люминисцента, что возвращаясь, почти никогда не зажигаю у себя  лампы. По крайней мере, пока совсем не стемнеет.  Даю глазам отдохнуть.

-- Настя,- горячо  шепчет Марфа, всовываясь  ко мне своей вечновсклокоченной головой, так  и кажется – свет идет прямо от ее волос, навроде нимба. – Ты где пропала на самом-то деле , ну иди же уже есть,   в конце-то концов!  Нет, ну где совесть, все давно на столе, все давно  сидят, одну ее ждут, как королеву! Сама ж говорила, что голодная, и сама же разлеглась тут.

- Я ребенка укачивала, - не слишком убедительно возражаю я, тоже, разумеется, шепотом, внутренне послушно напрягаясь, готовясь встать. Все – это, конечно же, ее ненаглядный  дядя Саша, но не расстраивать же ее, дуру  беременную.  

- Да ладно, иди уже, оправдываться будешь в полиции.

Я осторожно  снимаю с себя спящую Таню. Устраиваю ее без себя поуютнее, целое гнездо сооружаю для нее из одеял и подушек. Сверху  укрываю пледом, и, стараясь не скрипеть дверью, выбираюсь на свет.

Действительно, все, то есть дядь Саша, уже  за столом, как впрочем и близнята, и даже Гриня.

Я люблю наш стол – огромный, овальный, длинный. Он как будто перекочевал в наш дом из какого-то зала заседаний.

На самом-то деле, его,  как и почти всю нашу мебель, маме когда-то отдали уезжавшие навсегда за границу знакомые. У них была дача в нашем поселке, огромная, богатая, как старинная усадьба, с камином и хрустальными люстрами.

 Одна из этих люстр пылает сейчас над нами, а другая пылится теперь в нашей кладовке. Ну, точнее то, что от нее осталось. В детстве мы ведь не знали лучших игрушек, чем ее бесчисленные переливающиеся висюльки – и какое нам было дело, что это настоящий горный  хрусталь?

Дядя Саша, отец Марфиного ребенка, сидит в самом дальнем от меня конце стола. Серьезный мужик, рослый, плечистый, с окладистой русой бородой и пшеничными усами. Русые с проседью волосы забраны в  хвост. Ему уж за сорок, мамин ровесник. Кочующий ремонтник, из тех, что каждый год возникают в нашей Яхромке и окрестностях с первыми весенними паводками – вырастают из под земли, как грибы.

Кочующие ремонтники – это особое племя людей, живущих сегодняшним днем и  полагающих, что день завтрашний вполне в состоянии сам о себе позаботится.  А чего? Раз руки есть, то и работа для них завсегда найдется. В основном они откуда-то с Юга – Украины, Молдавии, Ставрополья. В их речи слышатся необычно мягкие согласные, вместо «г» они произносят «ха». Кажется, нет ничего такого, чего б они не умели делать.  Движения их во время работы неторопливы, плавны и точны.  Издалека они кажутся уютными и надежными, как большие медведи.

 На дяде Саше красная клетчатая ковбойка с закатанными до локтей рукавами. Кисти рук обветренные, мозолистые  - сразу видно, что их обладатель много и тяжело работает, причем не только в помещении, но и на открытом воздухе. Делает настоящую мужскую работу.

Дядя Саша мажет хлеб маслом – медленно, основательно, тщательно промазывая всю поверхность ломтя. Увидел меня, улыбнулся и, не прерывая своего занятия, приветливо кивнул головой.  Потом обернулся к Марфуше, по-прежнему не отлипающей от плиты. На что-то она там дует, что-то старательно помешивает. Убиться можно, ведь в жизни мы не знали никаких разносолов, жрали себе макароны с картошкой и вроде казалось вкусно, а тут – откуда что взялось?!

Интересно, а я, если выйду замуж, тоже такая стану? И как такое происходит – внезапно, что ли? Заснула одна – проснулась другая? Как пыльным мешком трахнутая.

- Ну, Марфа,  все в сборе, разливай уже суп.

Она тут же вскинулась, еще больше  засуетилась, зазвякала крышкой, тарелками, ложками...

Нет, ну чего он тут  раскомандовался? Можно подумать, это его дом, а не наш.

Но я, как всегда,  твердо  себя  сказала   – вот именно, дом  наш. Всехний. Хочется ему разыгрывать из себя хозяина – пусть. Чем бы дитя не тешилось… Но я-то ведь знаю!

Главное, самой бы не забыть, чей это на самом деле дом. 

Гришке  - тому, кажется, все по-фигу – вон сидит себе, уставившись в наладонник,  хлебает не глядя суп. Мелкие  сидят чинные, серьезные, едят аккуратно, стараясь не расплескать, являя очередной пример того, что детям на пользу когда их строят. О Марфе я уж не говорю  - Марфа, конечно, не летает   по кухне, как птичка – животик не позволяет. Марфа неуклюже шлепает по полу, переваливаясь, как щенок крупной собаки, спешащий выполнить  команду обожаемого хозяина, а после  ткнутся головой в хозяйские колени и, замирая от блаженства, ждать, когда потреплют по ушам .  

- Мась, ну ты, я вижу, совершенствуешься – невнятно, с полным ртом, - проговорил дядя Саша. – На сей раз  вроде бы съедобно получилось. 

И он покровительственно треплет Марфушу по спине, отчего она  вся прямо вспыхивает.

- Правда,  лаврушечки я  б  положил побольше, да и перчику бы еще подсыпал, чесночку подстругал  – а то малость  пресновато у тебявышло.  Ну ничего, учтешь  свои ошибки – и, глядишь в другой раз совсем хорошо получится.

Сестренка тут же сникла – плечики опустились, глазки погасли.

- А по-моему очень вкусно, – с нажимом произношу я. – Гриш, тебе как?

- М- -м-м? – отзывается брат с вопросительной интонацией.

Я изо всех сил пинаю его под столом ногой, благо  сидит напротив меня. Брат дергается, но глаза по-прежнему смотрят на экран.

- Гриш, я кого спрашиваю?

- А-а? чего?

- Чегочка с хвостиком!  Суп, говорю, вкусный?

- Ч-чего? А, ну да суп. Ну, ничего так суп.- Гришка подымает голову, ловит мой взгляд, осекается.-  Ну, типа, очень вкусно.

- С тобой как с космосом разговаривать! Малышня, а вам нравится? – обернулась я к близнецам

Оба дружно кивают в ответ,  старательно выражая свое мнение  хлюпаньем и чавканьем.

- А если нравится, то что нужно сказать? – продолжала наседать я.

-Спасибо Марфе за очень вкусный суп! – пищит Варька.

- Марфа, вари нам такой каждый день! – вторит Васька.

- Я тебя за него вот так люблю! – Варька спрыгивает со стула и бросается  обнимать -целовать Марфу жирными от супа губами и руками. –И я, и я – присоединяется Васька. Марфа вскакивает, визжит, опрокидывает стул, в притворном ужасе уворачивается...

На секунду мне кажется, что вернулись прежние времена, когда радостные вопли и куча мала сопутствовали у нас едва ли не каждой трапезе, делая абсолютно неважным, что именно мы едим. Главное  - мы все вместе и у нас есть Еда.  Наелись  - и давай резвиться, как здоровые щенки или котята!

Не тут-то было. Теперь у нас есть начальник.

-Ребятки, ребятки, вы это чего? Давайте-ка, сядьте назад по приличному! Ишь, расходились! Так ведь и на стол вырвать может. Вот поедите -  тогда скажете спасибо, встанете из-за стола, и пойдете играть. А ты Марфа, куда же смотришь? Я тебе не понимаю!

.Пристыженные двойняшки   послушно оставляют  Марфу в покое, но уже не возвращаются на свои места.  Молча, один за другим, они выскальзывают из кухни.

Я тоже встаю. У меня куда-то пропал аппетит.

- Настя, ну ты что, ну куда вы все , а запеканка еще, - кричит вслед сестра, но я  не оборачиваюсь.  Возвращаюсь к себе, закрываю дверь поплотнее. Сквозь стенку  слышно, как бубнит что-то дядя Саша, скучно, словно осенний дождик, но слов, слава Б-гу,  не разобрать.

Г-споди, как он меня достал!

Однажды я не выдержала, и прямо спросила у Марфы: «Как ты только с ним разговариваешь?! О чем?!»

- Да мы  с ним как-то и не разговариваем особо, - ответила сестренка, мечтательно уставившись в пространство  бесстыжими синими глазищами. – Понимаешь, Настя,  есть ведь и другие способы общения.    

Я благоразумно не стала уточнять какие.

 

*

Когда я была маленькой, я ужасно боялась что мама вдруг возьмет когда-нибудь, да и выйдет замуж. Не только я – мы все боялись, и я, и Гришка, и Марфа. И строили планы – как мы убежим из дома и будем жить сами по себе, и никогда-никогда не позволим чужому мужику нами командовать!

Почему-то в качестве этого гипотетического мужа нам всегда представлялся кто-то чрезвычайно стандартный и правильный, этакий типус с квадратной башкой – один в один  Марфин дядя Саша!.

Нам почему-то  ни разу не приходило в голову, что  отчимом мог бы стать периодически появляющийся в доме рассеянный гитарист и математик Володя – отец Гриши, или  рок-музыкант Ванька – отец близнецов, заваливающийся  нам, как к себе домой, после каждых гастролей и зависающий по две-три недели. Может, потому что ни того, ни другого просто  невозможно представить себе в роли чьего-нибудь мужа?

Про Алешу, отца нашей Тани, – наивного студента филфака, старше меня всего на три года, с русыми кудрями и румянцем во всю щеку – я  уж вообще не говорю. Нет, то есть он-то, конечно, женится, и даже может быть скоро, но только уж точно не нашей маме. Хотя мог бы и на ней – если бы она согласилась. Такой лопух! Впрочем, мы все его очень любим.

Как и остальных, наверное. Все они, каждый по-своему, люди неплохие.     

Правда, марфиного отца никто из нас толком не помнит - он был кадровый военный, и исчез без следа в одной из тех бесчисленных  мелких военных разборок, без которых не обходится наша  каждодневная жизнь.

Мы читаем о них в газетах, смотрим и слушаем репортажи о них в новостях, но по-настоящему  все это касается нас лишь тогда, когда и в самом деле коснется.

Я имею в виду физически. Например, если в одной из таких заварушек вдруг  окажется твой брат - хотя бы и  двоюродный,  сосед или одноклассник.

Впрочем, вот ведь и мой отец поначалу тоже числился без вести. Такая уж у меня семья.