ОЛЬГА ФИКС
Институт
*
Со своим отцом я познакомилась в довольно-таки зрелом возрасте – лет в девять, кажется.
Мой отец – дипломат, сотрудник российского посольства. Какой страны? Ну, видимо, той, в которой он в данный момент обретается.
Когда я была маленькой, папу, как молодого и не приобретшего еще достаточно опыта человека, часто и надолго посылали в малоразвитые и неприятные с точки зрения климата страны Азии и Африки. Оттуда он по нескольку лет не приезжал даже в отпуск.
Предпочитал проводить его где-нибудь, наоборот, в Америке и в Европе – не только по контрасту, но и по делу: мосты мостил в тамошних посольствах, знакомствами нужными обзаводился.
Сегодня местом его работы является небольшая солидная и благополучная европейская держава – не скажу какая, - далекая от кризисов и конфликтов. Мечта любого разумного дипломата. Там он проживает большую часть года, с женой и младшим сыном. Старший, Антошка, учится в Англии, в закрытой престижной школе.
У меня к отцу никаких претензий – он до нашей первой встречи вообще не знал о моем существовании, а с тех пор как узнал и получил результаты генетической экспертизы (каковую немедленно затребовал и оплатил) всегда был на высоте.
И я бы, наверное, если бы захотела, тоже могла бы учиться где-нибудь в Оксфорде или Кембридже, на худой конец в мед. колледже имени Флоренс Найтингейл, а вовсе не в Химкинском медучилище.
Только я не хочу. А после того как пообщалась с Антошей, моим сводным братом, когда он на каникулы приезжал не хочу тем более. Он мне такого порассказал! Нет, мое счастье, что я у отца незаконный ребенок, и он просто не может в полной мере настоять на моем правильном воспитании и образовании. Поскольку, боюсь, наши с ним взгляды на эти предметы, расходятся кардинально.
И тем не менее, здорово, доложу я вам, быть единственной, пускай и незаконной, дочкой преуспевающего дипломата и его давней, юношеской любови. Совершенно очевидно, что при каждом взгляде на меня отец всякий раз невольно вспоминает молодость, и воспоминания эти ему приятны.
И потом, мы так редко видимся – как тут не побаловать меня чем-нибудь замечательным!
И, ясное дело, я люблю, когда меня балуют – а кто ж не любит!
Папин приезд – это всегда праздник, сказка, мгновения, когда невозможное делается возможным, а я из обыкновенной нищей медички и превращаюсь в прекрасную принцессу, разодетую в модные заграничные туалеты и попивающую изысканные вина на застекленной террасе дорогого ресторана, посещающую далекие острова и проживающую там в роскошных пятизвездочных отелях.
Так что, когда это происходит, я просто ныряю в эту сказку с головой и наслаждаюсь.
Но даже на самой неправдоподобно радужной глубине мне никогда не удается полностью отделаться от ощущения некоторой глобальной неправильности происходящего. От чувства, что все это – не более, чем сон, мираж, утренний туман, и ко мне лично не имеет никакого отношения.
А настоящая моя жизнь – тут, в Яхромке. С братьями, сестрами, мамой.
Стукнула калитка. Из окна мне видно, как мама торопится в дом, бежит, оскальзываясь на размокшей глине тропинки.
Бледная, растрепанная, родная. Зеленая юбка в пятнах засохшей крови. Довольная до смерти, глаза сверкают, на лице торжество победы, и вообще вся она еще там, где была.
- Настюха! – кричит она мне в окно, запрокинув голову.- Какой у меня пацан родился, ты б только видела! Такой рыжий-рыжий! Как солнышко! И без единого разрыва.
Уже у самого крыльца она оступается и чуть не падает в лужу.
*
Хвала богам, что несмотря на обступившие нас со всех сторон высотки, крохотный, можно сказать супермикро-райончик –остатки подлинной, доисторической Яхромки, остается пока неизменным, и мы по-прежнему живем в нашем старом родовом гнезде –ветхом, покосившемся доме, выстроенным в во второй половине прошлого века нашим дедом, маминым отцом, дабы служить его семье летней дачей.
Впоследствии дом, ясное дело, тыщу раз достраивался и перестраивался, пока из временного летне-романтического обиталища не превратился в место постоянного проживания мамы, главной и единственной наследницы деда, и нас, ее многочисленных чад, а также всех тех, кто к нам за эти годы прибивался, на временной ли, постоянной основе.
Спускаюсь с крыльца, и на меня радостно напрыгивают собаки. Их, кроме кавказца Казбека и сенбернара Демыча, еще две - скромная в сравнении с ними овчарочка Долли и совсем уж микроскопическая дворняжка Снукки – помесь цвергшнауцера и черт знает еще кого. Мрр! С лестницы на чердак свешивается кошка Мася – и меня, и меня почесать за ушком!.
Кошек у нас в доме много, так много, что даже далеко не каждую из них как-то определенно зовут.
*
Я прижимаюсь к маме, и мы вместе смотрим на горизонт. Он находится где-то на краю поля, начинающегося прямо через дорогу от нашего дома. Солнце висит уже довольно низко, и его апельсиново-красный шар ничуть не слепит глаза и не мешает разглядывать жемчужно серый абрис луны на другом конце неба. Оглушительно стрекочут кузнечики. Воздух пахучий и теплый, как густой травяной настой.
Над горизонтом носятся, в воздухе спортивные самолетики ребят из аэроклуба. В этом беспорядочном мельтешении с трудом можно различить осколки системы: каждый выделывается , как может: бочки, иммельманы, мертвые петли. Но иногда они сговариваются между собой по мобиле, и вместе изображают в небе что-нибудь крутое: звезду там, или крест, или примутся вдруг выписывать ровные круги над поселком.
В девятом классе я дружила с Валеркой, мальчиком из аэроклуба – он был на два года старше, учился в техническом колледже, получал там стипендию и покупал мне на нее шоколадки. Так вот он утверждал, что каждый вечер выписывает в небе мое имя. Врал, небось, но звучало красиво.
А сам он был нескладный, прыщавый с длинными узловатыми руками и короткими кривыми ногами. В разговоре он немного заикался, да и вообще был немногословен – скажет что-нибудь, а потом час молчит и только смотрит пылающими от желанья глазами. Но мне, малолетке, льстило его полувзрослое внимание. И потом, он первым учил меня управлять самолетом – летать то есть, учил. И научил ведь! После Валеркиных уроков оставалось только придти и сдать экзамен, чисто формальная процедура.
Потом Валерку забрали в армию, и он через год погиб в какой-то очередной союзовосстановительной разборке. Им ведь, суперкрылатым, прямая дорога в десант какой-нибудь, вот и попадают первыми под раздачу.
Далеко-далеко, за горизонтом, за лесом видна Москва – высятся ярко-освещенные закатным солнцем высотные здания из стекла и бетона. Над Москвой вечно клубится розовато-серая шапка смога. А из нее, ровно как по линейке, через все небо над нашими головами тянется черная длинная линия монорельса.
- Такая была странная плацента, вроде как две дополнительные дольки, никогда раньше такой не видела, вот посмотри... Они, конечно, как водится, бросились сразу жарить и есть, но я все ж таки успела сфотографировать! – Мама торжествующе сует мне под нос мобильник.
- Да, интересно, - говорю я немного рассеянно, не глядя на экран – Мам, а скажи, вот тебе дядя Саша марфин нравится? Меня вот лично он жутко раздражает!
- Ну, он же человек, а не серебряный полтинник, не может же он всем нравится, - резонно говорит мама. – И потом, при чем тут мы с тобой, главное, чтобы он нравился Марфе. Ей с ним жить.
- Да, но пока что с ним приходится жить нам всем! И посмотри, во что он превращает наш дом! Казарма суворовская, мелкие скоро маршировать начнут!
- Настя, но ведь ему больше негде жить. Ты просто еще не знаешь, да и не дай тебе Б-г когда-нибудь узнать, что значит не иметь своего дома, своего угла! И подумай, ведь если я его выставлю – и поверь, мне тоже иногда очень хочется, я ведь не слепая – что тогда будет с Марфой? Она ведь уйдет за ним, и окажется вместе с ним на улице, причем не только она, но и малыш – ты этого хочешь? Я – нет.
- Мама, но я ведь и не говорю – выгнать. Я ж не дура, я все понимаю.
- А что тогда?
- Просто скажи ему! Ну, что это наш дом, твой дом, в конце концов, и ты не позволишь, чтобы.. Ой, ну я не знаю! Какого черта он чувствует себя здесь, как дома?!
- А потому, что он здесь теперь тоже дома Настя. Нет, тут уж ничего не поделаешь . Сказавши А, приходится говорить Б. Хотим мы или нет, придется как-нибудь приспосабливаться. Да ладно тебе, Аська, можно подумать, что это в первый раз! Ну, вспомни! Ведь кого только здесь не перебывало! Не волнуйся, наш Дом и не таких обламывал. Дай срок, и этот обтешется, все опять вернется на круги своя.
Действительно, кто только у нас не жил! Подростки, конфликтующие с родителями, и случайно забредшие к маме на митинг, или даже просто встреченные ею на улице. Бывшие полит (и не только полит) заключенные, вышедшие из тюрьмы и не знающие куда податься. Беженцы из самых заковыристых краев. Люди радуги всевозможных цветов и оттенков, национальностей и возрастов, кочующие всю жизнь из конца в конец мира. Мужья, поссорившиеся с женами, жены, ушедшие от мужей, дети, ставшие из-за взрослых разборок временно никому не нужными. Семейные пары, в ожидании родов, во что бы то ни стало желающие родить дома, и ничуть не смущаемые столь мелким и несущественным обстоятельством, как отсутствие такового. И чудаки - чудаки всех мастей!
Для всех дом наш становился родным, всех принимал и обогревал. И всегда люди, жившие в доме, влияли на обстановку в нем – а как же без этого? Но, мама права, всегда и Дом сам влиял на всех. Атмосфера, ему присущая, воздух, которым в нем дышали – все это делало свою тихую и незаметную работу, подтачивая, обтесывая их, как жук древоточец.
*
Солнце светило так ярко, что глаз не поднять. Поэтому он шел, ссутулившись, всматриваясь в трещинки на асфальте. Асфальт в их переулке старый, неровный, тротуары узкие, а кое-где их и вовсе нет
-«Она не могла так поступить, - упрямо повторял чей-то голос, бесконечно и тупо, через равномерные промежутки времени, как заезженная пластинка. – Не могла так поступить. Не могла...»
Потом он понял, что он, сам того не замечая, говорит вслух.
А почему, собственно не могла? А как еще она должна была поступить? Вообще, был ли он у нее, другой какой-нибудь выход?
- Это недоразумение, Кость. – Сказала Инна, слегка пожимая плечами. - Случайность, нелепая, и к тому же уже исправленная. Не бери к сердцу, не сходи с ума. Takе it easy! - тут она улыбнулась, немного неуверенно, но, как всегда, премило.
Вот улыбка эта совсем его и доканала . Стоя на пороге ее квартиры, Костя все время морщился и вздрагивал, непроизвольно отзываясь на передвижения лифта, который лифт без конца все вызывали и вызывали. Кабина, дергаясь и лязгая, постоянно перемещалась вверх –вниз прямо у него за спиной, мешая сосредоточиться на услышанном, вникнуть, понять, хоть сколько-нибудь адекватно отреагировать...
Впрочем, главное-то он понял сразу: она избавилась от ребенка. От их общего ребенка. О котором Костя – ну, так уж получилось - до сего мгновенья ничего не знал. И потому в решении вопроса о ребенкиной жизни смерти участия никакого не принимал. А мог бы и дальше ничего не знать. Мог бы и вообще ничего не узнать никогда...
А разве такое еще бывает? Значит, бывает. Врач, прописывая антибиотики, забыл, предупредить, что одним из побочных эффектов может стать ослабление действие противозачаточного имплантанта.
Ну что скажешь, козел. От козлов никто ведь не застрахован!
Но ведь ничего страшного! Она ведь уже сделала аборт. Собственно, даже мини-аборт. Собственно, ничего такого здесь нет , да можно сказать, и не было. Пустяки, как говориться, дело житейское. Ну, случилось, что уж теперь-то. И вообще это не его дело!
Он должен был, он просто обязан был как-то среагировать. Нет, даже и не как-то, а обязательно правильно. А-дек-ват-но.
Обнять, поцеловать. Погладить по волосам – как всегда, когда она говорила или делала какую-то глупость.
Он стоял и тупо молчал, как идиот, с руками, свисающими по бокам, как снулые рыбы.
Стоя на пороге своей – такой знакомой и уютной! - квартиры, Инна тоже, наконец, замолчала. Она наматывала на указательный палец темную, вьющуюся прядь волос, отпускала ее на мгновение – прядь тут же взлетала вверх, к уху, закручиваясь тугой пружинкой, но Инка снова ее ловила, тянула вниз, выпрямляла, резко, почти что дергая, наверняка, делая себе больно...
О, Г- споди, Инка, тебе же наверняка было больно, и это же было опасно, все-таки операция, говорят после этого могут быть какие-то последствия, осложнения, ты же наверняка боялась, ты ж ведь вообще-то всегда боялась всякой там крови, боли...
Проблема в том, что, на самом деле, не было в нем ни капли сочувствия.
Нет, ну совсем то есть никаких чувств не было. Ни к ней, ни вообще. Один только мертвый металлический голос, равнодушно долбящий в голове всю одну и ту же тему. Как навязшую в зубах популярную песенку, которая уж как привяжется, как привяжется ...
- Костя, да если б я знала, что ты так отреагируешь, ни за что б тебе не сказала! Кость, ну что ты молчишь, как неживой, ну скажи уже, наконец, что-нибудь! Кость, ну ты чего, в самом-то деле, можно подумать, мне самой это легко далось! Мне, Кость, может быть, тоже жалко!
Жалко... Из всех когда-либо изобретенных человечеством слов, это было бы последним из пришедших к нему на ум. Жалко.. Жалко у пчелки .. Однако, как прикажете называть ту гулкую, звенящую, давящую пустоту , образовавшуюся ни с того ни с сего внутри ?
- Да, - произнес он в конце концов. – Да, наверное, ты права. Наверное, лучше бы я вообще ничего не знал. И мы бы себе жили, как жили. А действительно, зачем ты мне все это сейчас рассказала? И что именно ожидала от меня услышать?
- Понимаешь, - как всегда, когда Инна волновалась, кончик носа у нее побелел и на нем отчетливо проступили крохотные, обычно незаметные веснушки, - понимаешь, мне кажется, я бы просто не смогла бы.. ну, держать это все время в себе. И потом, я думала, что так будет ну, честнее, правильнее, что ли. Ну, чтобы и ты тоже знал, ну, что он у нас был, ну, в смысле мог быть, этот ребенок...
- А зачем мне об этом знать? Что это меняет? – тупо спросил он, и тут уж Инна замолчала совсем, и дальше просто стояла молча, туго, до боли, до слез, натянув намотанную на палец прядку волос.
*
Это меняло все. Этот нерожденный, черт его знает какого пола ребенок снился ему по ночам, и будил его своим криком.
Это был абсолютный, непоправимый, необратимый, невооруженным глазом диагностируемый крышесъезд. И если бы родители, или хотя бы бабушка, были рядом, а не в Америке, они б наверняка давно загнали его в психушку.
По счастью, рядом никого не было, и никто не мешал ему всласть тосковать.
Учиться в таком состоянии он, разумеется, не мог, и, под изумленные восклицания завуча и директрисы забрал документы из их супер-пупер престижной школы и отнес их в находившийся возле метро экстернат. Туда надо было являться примерно в месяц раз и, вежливо изрекая какие-нибудь междометья и даже вовсе нечленораздельные звуки в ответ на дебильные вопросы тамошних преподов получать какие-то ихние, непонятного значенья, зачеты. Он их сдал все, и почувствовал себя на какое-то время от всего свободным.
Мать всхлипывала в телефон, баба Лаура что-то вякала в трубку в обычной для нее изысканно- французской манере. Он не вникал. Какая там может быть загубленная будущность, он-то ведь пока что еще живой? Другое дело его ребенок. ..
Он дошел до того, что накупил всяких книжек по развитию мелких детей от зачатие до трех лет, и часами читал, и смотрел картинки, все прикидывая: то каким бы он мог быть сейчас, то возвращаясь к тому, каким он был, когда его убили.
Он даже добыл у соседа-студента медика документальный фильм «Немой крик» и, гоняя его на видаке взад-вперед, часами, не отрываясь, смотрел как «их» убивают, слушая бесстрастные комментарии диктора-переводчика. Фильм был штатский, снятый при помощи аппарата –УЗИ в целях пропаганды против абортов. “Так как плод в этом возрасте уже не может целиком пройти в шейку матки, ему сперва по очереди удаляют конечности, а затем при помощи щипцов размозжают голову и извлекают ее частями. На экране мы видим, как плод мечется внутри плодного пузыря, пытаясь ускользнуть от кюретки. Рот его раскрывается в беззвучном крике...”
Он не отказывался от своей вины, нет, он точно знал, что он виноват – не думал, не предполагал, не догадывался, а ведь должен был, должен! ...
Он был обеими руками против абортов, да что толку! Преступление, совершенное посредством бездействия...
Из ступора его вывел визит бывшего одноклассника.
*
- Блиин, да как ты не поймешь-то, да вообще ж у человечества это в крови - детей своих убивать, изничтожать, уродовать, блин, да вся история ведь об этом, хоть Библию почитай, хоть Мифы Древней Греции, хоть чего! “Хронос, пожирающий детей своих”, Аталия, переворачивающая Иудею в поисках последнего внучка – как бы половчей его пришибить…
- Ага, а ты для полноты картины еще и Брема приплети– про крокодилицу, например, льющую слюну над своими яичками, дескать вот, вот, сейчас деточки-то повылупятся – и то-то я славно подзакушу! А уж что гуппи у меня в аквариуме вытворяют – ну я вообще молчу! Но мне-то до этого что, меня-то с какого бока касается? Я- это я.
- Да с такого, что – “я человек, и ничто звериное мне не чуждо.”
- А если мне, например, как раз и чуждо, тогда чего?
- Ой ли? Че-то мне подсказывает, что ежели кому все звериное чуждо, от того, я полагаю и абортов никаких не бывает. Поскольку он, видимо, и не человек вовсе, а не иначе, как бесплотный ангел.. Так что не выпендривайся, такой же ты мужик, как и все. Наше дело не рожать, сунул, вынул и бежать
Костя резко сел на своей раскладушке,- пружины взвизгнули, как обиженный щенок, потянулся всем телом, так что захрустели суставы. Согнул ноги в коленях, уперся в них подбородком..
- Понимаешь, Серый, все вообще не имеет никакого смысла!
- Открытие сделал! Коперник, блин! Просто музон иногда менять надо! Да я сам тут чуть не поседел у тебя за полчаса! Это ж и вправду умом рехнуться можно – если гонять взад-вперед по сто часов допотопный «Гр.обешник» с Янкой !!!
На всю мансарду и десять окрестных крыш проникновенно звенело Янкино «Печаль моя светла»:
- Я- аа повторяю вновь и вновь и снова-а, никто не знает как же мне хуево-о-о! И телевизор с потолка свисает, и как хуево мне никто не зна-ает!
Равнодушно, не отрывая глаз от постера на стене (засиженная мухами голая китаянка , цветастым веером прикрывающая область бикини. На веере ярко-красные маки с угольно-черными сердцевинами, в частую полосочку плиссе, на солнечно-желтом фоне):
- Ну, выключи ее, что ли.
Во внезапно наступившей тишине стал отчетливо различим звон мух , роящихся под потолком вокруг голой стоваттной лампочки.
-Нет, ну ты попробуй хоть на минутку отвлечься от собственных эмоций и амбиций. А что ей еще-то оставалось делать? Ведь не рожать же в неполных семнадцать лет, с недооконченной средней школой? Да еще девице из такой семьи, с таким не хило вырисовывающимся будущим. Это ж не то что девки из нашей дворовой девятилетки, которым ничего, кроме ПТУ не светит. Таким-то что, таким можно для ради разнообразия вместо этого и родить. Не, ну согласись, ну она что, должна была из-за этого твоего ребенка себе жизнь ломать?
- По-моему да, должна была. Она ж мать .
- Какая там еще мать?! Девчонка она сопливая, школьница! Из-за какого-то никому из вас в сущности ненужного ребенка бросать все псу под хвост?! Не, ну ты нормальный человек иди где?. ..
- Серега-солнце, потрудись выглянуть в окно – как, сидят там старушки на лавочке?
- Ну, допустим, сидят. – Сергей недоуменно перегнулся через подоконник. Зажмурился – солнце, хоть и закатное уже, шибануло прямо по глазам.
- А как ты думаешь, нужны они кому-нибудь, или нет ?
- В смысле?
- В прямом. Вот вдумайся: ведь большинство этих околоподъездных бабушек давно уже никому ни зачем не нужны – ни детям, ни внукам, ни даже самим себе. Наоборот, все ждут- не дождутся, когда ж они, наконец, помрут, и освободят жилплощадь. Однако тебе, Сереж, вряд ли показалось бы моральным и нравственным предложение начать регулярный отстрел таких вот абсолютно лишних старушек. И ведь даже технически это несложно – сажаешь где-нибудь неподалеку на крышу снайпера, и он тебе шлеп-шлеп по старушке в день. Тихо, грамотно, гуманно и аккуратно.
- Ну, ты и загнул!
- А что? Скажешь, плохая аналогия? И ведь согласись, старушки-то эти прямо скажем, свое отжили, а у того моего ребенка, никогда ничего не было, а теперь никогда уже ничего и не будет. Меня, - тут Костя резко развернулся на кровати к другу лицом, и вперив в него безумный какой-то, горящий фанатическим огнем взгляд, с надрывом, с кошачьим мявом каким-то, проговорил, а верней даже проорал: – Меня вот это, если хочешь знать, больше всего и бесит – ну, что уже ничего, никогда.. Что я его даже не знал, и теперь уже никогда не узнаю! Каким он был, мой ребенок, на кого был похож, какого цвета у него глаза были там, волосы. Не узнаю даже мальчик там был, или девочка. И что вообще он был... мог быть... за человек . Да вообще никогда ничего о нем не узнаю! Не поговорю даже с ним никогда! Ну вот, словно бы началось чего-то такое – и сразу вдруг обрыв, тьма, могила, и ничего уж не сделать, хоть башкою об стенку бейся ...Да я еще и сам вроде как получаюсь во всем этом виноват. Ну как, ясно тебе хоть что-нибудь?! – и, уже сникая, на полтона ниже - Ты прости, как-то оно все у меня еще не до конца вербализовалось .
И, снова отворачиваясь к стене, накрываясь с головой клетчатым одеялом, совсем уже еле слышно:
– Знаешь, ты можешь меня, конечно, счесть психом, но у меня , с тех пор как она это все сказала, на самом деле такое чувство, ну точно у меня кто-то близкий умер. И ведь с одной стороны посмотреть – в самом деле же это так и есть. Ну, а с другой, конечно, – смешно должно быть. Ну что, я ведь и в самом деле не знал его никогда, а теперь уж и не узнаю. И то что, ты прав, и такое чуть ли не каждый день, и чуть не со всеми на свете бывает, никак почему-то не утешает.
- Хм. Честно тебе сказать, на такую силу и чистоту чувств я попросту не способен. Что и говорить глубокий подход! Снимаю шляпу, старик, сто раз снимаю шляпу! Но согласись, что с таким подходом тебе надо бы… Ну, чтобы уж быть перед самим собой до конца честным… Короче, тут либо вообще никогда и ни с кем не трахаться, либо, раз уж ты такой любитель детишек, самому их потом носить и рожать. А то, знаешь, как-то не совсем справедливо получается. Потомства жаждешь ты, а ломать свою жизнь, носить девять месяцев, гробить фигуру, рожать потом в муках почему-то ей. Причем не испытывая ко всем этим ужасам никакой даже самомалейшей тяги. Этакое, типа, изнасилование, в самой что ни на есть извращенной форме. А ты все это время рядышком похаживаешь, со стороны смотришь, сочувствуешь да поддерживаешь . Ну ясно, что тебе еще остается. Не рожать же самому, верно? Ты ж все-таки не совсем у нас еще псих?! Хотя науке, отметим, нынче такое вполне по силам. Ну, ты че молчишь-то, Костян? Прав я, или нет, говори?
Клетчатое одеяло неожиданно резко сползло с головы. Костя сел, потянулся и сказал, вроде бы не совсем впопад:
- А знаешь, Серый, может и прав! В смысле, я, может быть, и в самом деле совсем уж псих.
*
Оставшись один он подошел к пыльному, заросшему зеленью, давно нечищеному аквариуму. Десяток гупяшек носились взад-вперед помахивая разноцветными хвостами. Костя постучал по стеклу, привлекая рыбье вниманье. Немедленно всей кучею сгрудились под кормушкой. Чтоб не разочаровывать, пришлось сыпануть им сухого корма. Одна из самок плавала с трудом, тяжело переваливаясь толстым бочкообразным брюхом – вот-вот разродится. Будет тогда по всей поверхности мелюзга носится, а старшие их, так сказать, прореживать, пока не останется штук пять-шесть самых шустрых и крепких из сотни. Естественный отбор. Да остальные-то и не нужны – где бы он стал держать сто лишних гуппи, это ж им какой аквариум пришлось бы покупать, да и не один еще, пожалуй. А так все само собой как-то регулируется... Н-да-а. Чистить пора аквариум, вот что.
Умом-то он понимал, что Серега правильно все сказал – выпускной класс, какие, к чертям, детишки?! И он ведь не собирался на ней прямо сейчас, с места в карьер, женится, не закончивши даже средней школы. Да и чтоб с ним было, если бы он и вправду на Инке женился. Об этом даже подумать страшно, особенно теперь, после всего, что произошло, да что он, дурак, что ли, в самом деле...
Выходило, однако, что да, определенно дурак. И жениться был готов хоть сейчас, пожалуйста, сколько хочешь!
Если б это хоть что-нибудь могло изменить!
Но… «Как в народе говорят – фарш невозможно провернуть назад!»
Кстати о старушках - так плохо на душе у него не было с тех пор, как умерла баба Иза.
Однако впереди неожиданно чего-то забрезжило. Неясный какой-то светик наметился вдруг в конце туннеля.
Нет, правда, что может быть лучше и проще, чем родить самому своего ребенка? Чтобы этот ребенок был потом только его, и больше ничей на свете. Чтоб никто уже не посмел сказать, что он, Костя, на чужом горбу в рай въехал. Чтоб самому все решать, самому за все отвечать. Чтоб никто никогда не посмел вмешаться!
А что? Ему уже полгода как восемнадцать. Имеет право избирать и быть избранным.
Вот только деньги… Он представлял, сколько это может стоить. Где нормальному пацану взять сразу столько денег? Разве что найти клад…
Костя подошел к распахнутому окну и облокотился на раму. За окном темнел острый скат крыши. Если вылезти, и залезть на конек (как в далеком детстве), то, съехавши по этому скату, можно въехать прямо сюда, обратно в собственное окно. Он так делал миллион раз, еще когда баба Иза была жива, и это была ее комната.
Там за окном, за ближним скатом все тоже крыши, крыши, метров на сто, наверное, сплошных крыш. Между ними случаются, конечно, провалы и промежутки, но отсюда, издалека их не видно.
Покурил. Пригладил пятерней торчащие волосья – ну, типа, причесался. Надо бы душ принять, что ли. Неохота только спускаться вниз, в «настоящую» то есть квартиру, жильцов этих беспокоить.
Предки перед выездом за бугор настоящую-то квартиру сдали – собственно, чтобы ему, единственному сыночку, было на что жить. Косте оставили бывший бабушкин мезонин.
В мезонин поднимались по обычной, подъездной лестнице – мимо последнего этажа, как на чердак.. Никаких «удобств», окромя микроскопического сортира с ржавой мойкой, в мезонине не было, «удобства» были в квартире., от которой, у Кости, само собой был свой ключ. Правда пользоваться им было стремно – жильцы их были молодоженами, и у них было в обычае где попало и когда попало заниматься любовью.
Костина семья жила в этом доме уже почти двести лет. Собственно, его и построили когда-то Костин прапрадед со своим с младшим братом: «Доходный дом братьев Быковских, сдача в наем квартир и складских помещений». Вся Костина жизнь здесь прошла. Сюда его привезли из роддома, в одном из бывших складских помещений располагался его детский сад, в бывшей конюшне - школа-девятилетка , после которой он с блеском поступил в знаменитый на всю Москву физико-математический лицей . Здесь пережил первую любовь, здесь же, прямо в родном мезонине потерял, как говорится, невинность (родители на весь день тогда умотали на дачу, впрочем их и вообще не часто бывало дома, так что возможностей всегда было хоть отбавляй).
И здесь он теперь переживал смерть своего первого ребенка.
Впрочем, можно ли это назвать ребенком? И что есть смерть, если ей не предшествовало какой ни наесть жизни?
По инкиным словам выходило, что все это чушь, не стоящие воспоминания пустяки. И она, наверное, была права.
Инка вообще всегда бывала права.
В любом споре на любую животрепещущую тему – типа как ему одеться, или как им вдвоем лучше провести время – Инка всегда брала верх, и ни разу Костя не раскаивался потом, что послушался. Вообще ведь умная девка, даром что ни в математике, ни в физике ни в зуб ногой – как батя ее в лицей пропихнул, так все пять лет она у Кости сдувала на всех контрольных.
Он, собственно, и не возражал никогда, ему даже лестно где-то было, все-таки почти самая красивая девчонка класса, и так на него запала.
Даже инициатором их первого раза была Инка. Дескать, мы с тобой уже не маленькие, сколько можно за ручки держаться, да и не могу я тебя больше мучить, я ж вижу, что тебе хочется, просто ты из порядочности молчишь...Мы ж с тобой не святоши какие-нибудь, и вместе мы уже так давно, что столько не живут.
Выходило вполне логично.
И конечно, ни слова о любви. К чему все эти пошлые банальности?
Он так и не узнал, был ли он у нее первым. Она говорила – да, и почему он должен был ей не верить? Да и не все ли равно?
А может, все дело именно в том, что он всегда был излишне покладистым? Но Косте и в самом деле казалось глупым спорить по пустякам – какая, в конце концов, разница, кто во что одет, и как именно развлекаться? И насчет секса – разве не правда, что он хотел? И, конечно, сам бы он еще сто лет бы с духом бы собирался (он, честно говоря, вовсе не считал что они «давным-давно должны были это сделать», он думал, что сделали они это как раз вовремя)
Но ведь им и в самом деле было хорошо вместе! Никакой ложной скромности или стыдливости ни он, ни она не испытывали с самого начала – да и откуда? Столько лет рядом, столько совместных поездок на пляж, в летние лагеря, друг к другу на дачу. Он знал ее наизусть, с закрытыми глазами мог сказать, где какая родинка, ямка, еле заметный шрамик от острого сучка, средний палец на ноге чуть длиннее большого...
Конечно, первые месяцы близости принесли немало открытий, но, пожалуй, открытия эти касались не столько Инки, сколько его самого. Он, Костя, столько нового открыл в себе, что, если честно, едва замечал ее рядом с собой. Этакий, немного извращенный, вариант онанизма.
Тогда, после первого, немного неловкого раза под Инкиным чутким руководством, в Косте неожиданно обнаружился прямо-таки талант к постельным делам, и он сам порой диву давался, где ж столько лет дремала в нем эта сила, да так крепко, что он и сам не подозревал о ее существовании. А какая в нем открылась страсть ко всяческому постельному экспериментаторству! И как Инка всегда его понимала, какой всегда была удивительно Его девушкой!
Он никогда не спрашивал, но внутри себя был совершенно уверен, что она все чувствует так же как он, что ей нравится тоже, что и ему.
Собственно, у него никогда не было повода в этом усомниться.
Нет, даже сейчас он не мог себя заставит жалеть о том, что у них было! Это было так потрясающе.
Ему так всего этого сейчас не хватало!
Нет, все-таки по-дурацки устроен человек. Мало ему неприятностей?
Что ж, за все хорошее надо платить.
И все-таки, вне математики и постели, он слишком часто с ней во всем соглашался.
А она из этого сделала вывод, что просто он несамостоятельн ый пацан, с которым можно ни в чем не считаться.
Вот как бы узнать – кто хоть у них был, девочка или мальчик? Инка ведь и сама, похоже, не знает. Казалось бы, должно быть без разницы, но тайна эта, самой невозможностью своей быть разгаданной, манила его, звала за собой, точно дудочка крысолова, уговаривая заглянуть за край пропасти.