*

Рюкзак возник рано  утром сам собой у нас на крыльце,  также неожиданно и таинственно, как прилетевший вчера  ниоткуда камешек. И одновременно с ним пришло ко мне, наконец, осознание того, что именно со мной происходит.

 Имплант вовсе не выпадал у меня из руки. У него просто кончился срок годности. Я узнала это из бумажки, выпавшей из какого-то шва или совсем уж потайного кармана, когда перетряхивала рюкзак, проверяя все ли на месте.  Бумажка была выдана мне миллион лет  назад в мед кабинете моей родной школы – закатанная в пластик памятка, где печатным текстом объяснялось, в каких  случаях имплант может подвести, и внизу, от руки, было вписано число, когда он подлежал изъятию с последующей заменой.

 Вот что я так тщетно  пыталась припомнить каждый раз,  просыпаясь. Ну да семь лет пролетело, как один день.  Тогда, в детстве, мне казалось, что семь лет - все равно, что вечность.

Не то чтоб  я испугалась. Но и нельзя однозначно  сказать, что обрадовалась. 

Примерно как бывает, если из поездки за собачьим кормом  на Птичий рынок  неожиданно   притаскиваешь домой нового щенка. Причем когда еще стоишь там, в собачьем ряду у прилавка, и смотришь, на это трогательное мохнатое чудо с влажными доверчивыми глазами и мокрым носом, и чувство такое, что без него совершенно невозможно уйти, ясно  же, что это собака твоей мечты!

 А потом ты едешь домой в маршрутке, прижимая его к себе – теплый,  пушистый комок, он ерзает и поскуливает, пытаясь устроится на тебе поудобней,  –  и тут вдруг до тебя доходит! Начинаешь ломать голову, как   теперь его разместить, как соотнести  свое и без того плотное  расписание  с необходимостью кормить его шесть раз в день. С тоской  представляешь, сколько луж будет теперь на полу, плюс еще погрызенные ботинки и книжки. И понимаешь, как  просто, приятно  и незатейливо протекала  твоя жизнь до сих пор.

Причем это не сожаление, нет. Это, ну, просто процесс принятия на себя ответственности, что ли.

И еще надо бы рассказать обо всем Косте, который неизвестно как это воспримет. И потом  уже вместе с ним думать, как нам теперь быть дальше. То есть, оставлять или нет, - так  вопрос, конечно, для меня  не стоит. Но вот вместе или порознь будем мы теперь ждать наших детей…  А здорово было б потом  говорить всем, что у нас близнецы!

 

*

Открыл мне вовсе не Игорь, а приятная девушка в шелковом коротком халатике и тапках на босу ногу.

- Ты Настя? Здорово, что пришла, а то мне уже  пора уходить. Голодная? Игорь велел напоить тебя чаем с плюшками. Сказал, что едешь издалека, и наверняка позавтракать не успеешь.

- Плюшки – это здорово, - слегка обалдело сказала я, медленно стягивая через голову свитер. – У тебя с чем?

- С корицей, изюмом, и так, пустые. Тебе каких больше? Я Лика, если что.

- Я – Настя. Очень приятно.

- Я знаю! Игорь мне говорил.   

Я вошла в кухню и сразу перестала что-либо вокруг замечать.

Она сидела у стола на высоком стульчике, и сосала баранку. Под носом у нее было чисто, и лихорадочный румянец, так напугавший меня вчера, тоже совсем исчез. Глазки светились, волосики были  расчесаны и собраны в аккуратный поросячий хвостик. Нормальный, здоровый ребенок! Узнала меня и заулыбалась. Бросила баранку, потянулась на ручки. Я подхватила ее, прижала к себе, ткнулась в нее носом. Ухх, какой родной запах! Солнышко мое, никому тебя не отдам! 

И вообще! Что здесь делает эта Лика? Если только с Игорем спит, тогда ладно, а дочку мою пусть не трогает! И я сразу, чтоб расставить все точки над и, выпалила:

- Вообще-то я Светина мама.

- Я знаю, – сказала Лика, на секунду  перестав улыбаться.-  Я тоже.  В смысле, я ее родила. И даже грудью первый месяц кормила.

И, видя мое полное смятение, поспешно добавила:

- Не бойся, не отберу! Хотя люблю ее тоже очень. Я ведь всегда знала, что это не мой ребенок. А классная получилась, верно?

- Верно, - несколько настороженно отозвалась я. И, поскольку самое главное было уже сказано, рискнула перейти к вопросам второстепенным: - А с Игорем у вас что? Он что, теперь на тебе женится?

- Игорь?! На мне! – она даже руками всплеснула, и прямо-таки зашлась от смеха. – Ну ты сказала! Ты  меня лучше  спроси,  пойду ли я за него! Нет уж, на фиг, пусть такое счастье кому другому достанется!   Замуж за Игоря! Ну, ты даешь!  - казалась, она сейчас лопнет, так я ее насмешила. Два маленьких карих глаза буквально утопли в щеках, превратившись от смеха в две узенькие щелочки. Отсмеявшись, она вытерла мокрое от слез лицо тыльной стороною руки, и чопорно добавила. – И вообще, я не по этому делу. 

- А по какому? – спросила я, сама уже еле удерживаясь, чтобы не рассмеяться.

- Я врач, - сказала она. – Детский невропатолог. Работаю с отказными детьми в детской психоневрологии на улице Красина. Поверь мне, таких, как Игорь, я ем на завтрак. После особо удачной ночи. Гам – и нету! – и она прищелкнула для убедительности зубами.

- Вра-ач, - недоверчиво протянула я. – Сколько же тебе лет?

-  Столько не живут .- отрезала она, смешно выпятив губу. -  Мне тридцать два с половиной. Так что вы оба с Игорем против меня салаги.

Что-то щелкнуло у меня в голове. Психоневрология для отказных на Красина… Туда, если все обошлось благополучно (я сложила под столом крестиком пальцы) скорей всего должен был угодить  Алеша. Глубоконедоношенные - их профиль. Если, конечно, его не забрали домой раскаявшиеся родители Инны, или, за недостатком мест, не отфутболили в областную. Дом малютки, даже с инвалидным уклоном, таких не берет до года – на фиг им портить себе статистику ранней детской смертностью?

- Скажи, - осторожно начала я, - У вас там нет сейчас случайно …одного мальчика.

- У нас там полным-полно разных мальчиков! Тебе какого – с Дауном или с Литтлем?

 - Слушай, я серьезно! Я понимаешь, ищу одного мальчика. Ему сейчас должно быть четыре, нет, уже пять почти месяцев. Он родился где-то на тридцатой неделе, хотя в документах может быть написано, что недель было двадцать пять. Зовут Леша, темненький такой, сероглазый, и мне, понимаешь ли,  очень-очень важно  его найти.

- Если это тот, про кого я думаю, - сказала Лика, откидывая челку со лба  и забрасывая тонкую, гдадковыбритую ногу на ногу. – То глаза у него сейчас уже абсолютно черные. Прям как ночь, зрачок еле-еле видно. А тебе он зачем? Или тоже скажешь твой сын? Сколько ж ты успела сдать яйцеклеток?

- Нет, он мне конечно не сын. Во всяком случае, не биологически.  Просто, понимаешь, это  была заливка, ну, позднее прерывание. И вот я сперва его не убила, а потом… ну короче, не дала ему умереть. Ну, и теперь мне очень важно знать,  где он и что с ним . Потому что, хотя я ему и не мать, но… Послушай, если ты мне не веришь –   посмотри сама в документах, там же должна быть моя подпись – в выписке из истории родов и в первичном свидетельстве о рождении. Акушерка Муравлина Анастасия. Проверь, хорошо?

- Хорошо, успокойся, я все проверю! И если это он, тогда что? Хочешь его забрать себе? Усыновить, или под опеку? Там вроде родственники какие-то есть…  Ладно, не волнуйся, я все узнаю. И все тебе расскажу. Только… не многовато ли тебе детей сразу будет? Светка наша, Алеша этот, и … скажи, а ты сейчас не   беременна?

Это она еще про Костиного не знает.

- Что, разве уже заметно?- вслух изумилась я. Нет, врачи люди, конечно, наблюдательные, но  чтоб  с самых первых недель…

- Нет,  ничего еще не видно, не бойся. Просто, ну как бы тебе это объяснить,  ты сейчас такая … ну, точно корнями вся проросла. И еще - как будто чуточку светишься.

 

*

Мы не виделись целых несколько дней. Даже точно могу сказать – целых пять с половиной. В смысле, пять суток и еще двенадцать часов, и сколько-то минут, и сколько-то секунд. Нет, я не считаю. И вообще это даже не очень-то для меня важно. Потому что, даже не видя, я Костю всегда кожей чувствую   –  что с ним, все ли в порядке. И он меня тоже.  Стоит  мне заскучать, как  он  сразу звонит: «привет, как дела, я что-то  соскучился!». Такая, типа, у нас  ментальная связь.

И я привыкла, что здесь, в мансарде, тоже вроде как мой дом, и у меня есть свой ключ, и можно приходить без звонка.

Но сегодня, когда я сюда шла, на душе у меня скребли кошки. Я все себе представляла,  и как я ему все скажу, и что он мне на это скажет, и что из всего этого выйдет дальше.

Открыв дверь своим ключом, я первым делом ставлю чайник и забрасываю картошку  в кастрюлю -  вариться в мундире. Потом собираю раскиданное по  углам  белье, трусы , майки, носки, свой собственный под кровать закинутый лифчик. Забрасываю все это в костину микроскопическую  стиралку.  Споласкиваю валявшиеся в раковине тарелки и чашки. После этого остаются лишь слегка подмести пол. За этим занятием меня застает возвратившийся Костя.

- Привет! Бесчинствуешь тут  понемногу? Пользуешься, что меня нет, и бесчинствуешь?

Я отбрасываю веник, каждый из нас делает шаг вперед, и мы словно вливаемся друг в друга, сразу и навсегда превращаясь в единое целое, без зазоров или зазубрин, и становится непонятно, как   мы могли столько времени существовать порознь, не чувствуя, как в оставшихся  в каждом из  нас пустотах гуляет ветер.  Но сейчас уже все в порядке!

Мы мирно ужинаем картошкой и колбасой. Костя рассказывает об аварии, которую им с ребятами удалось предотвратить на каком-то заводе: хозяин прислушался к их прогнозу и вовремя подсуетился.  Это  был не частный  прогноз, а, как у них иногда бывает, случайный и анонимный. Побочный продукт чьего-то еще, заказного.  Так что денег за него они, конечно, не получили, и не получат -  одну лишь чистую радость  от сознанья собственной нужности.  Костя сейчас весь так и светится.

- Знаешь, - осторожно говорю я. – мне нужно тебе кое-что сказать.

Он вскидывает голову и смотрит на меня вопросительно.

- У нас с тобой будет ребенок.

- Ну да, - говорит он, - Я знаю, - и  похлопывает себя по плоскому еще животу. Думает, это я так шучу.

- Да нет же! Я не твоего ребенка  имею в виду!  Нашего с тобой общего.

- В смысле? Ты хочешь сказать, что у тебя, здесь… - Костя неуверенно касается теперь уже моего живота. - Ну, то есть, что ты…тоже? -  Он замолкает, и смотрит на меня вопросительно.

Я молча киваю. Недоверие на Костином лице сменяется  изумлением. Несколько минут мы оба молчим. Неожиданно Костя  разражается смехом.  Обнимает меня, целует, крепко прижимает к себе, кружит по комнате и все это не переставая  смеяться. Я заражаюсь от него, тоже начинаю вдруг хохотать,

- Ну, ты даешь, - с трудом выговаривает он сквозь смех. – Я думал, они у нас с тобой хоть погодки будут! А, ладно! Так будет даже проще! Станем всем говорить, что у нас близнецы!

- Ага!- отвечаю я. Одни и те же мысли приходят  нам в голову. Одни и те же сумасшедшие чувства. Как вообще мы  такие друг друга нашли? Не иначе, это был Б-жий промысел.

И так вот, давясь и задыхаясь от смеха, мы перебираемся из-за стола в постель, и там мы тоже какое-то время еще  смеемся, пока нас не подхватывает волна, и тогда смех постепенно стихает, его сменяют иные звуки, и мир вокруг  перестает для нас обоих существовать.

                                          

*   

 -  А, знаешь, я так боялась тебе говорить.

- Боялась? Меня? Я что, такой страшный?

- Нет. Ты – нет. Но, понимаешь, я же не знала, как ты это воспримешь. Ты ведь так хотел своего ребенка, а тут я..

- А этот, по-твоему, чей? Не мой разве? Или  возможны варианты?

- Кость, я тебя убью!

- Эй, осторожно! Меня нельзя! Я беременный!

- Я тоже!

- Погоди, ты что, в самом деле боялась, что я могу тебе предложить…  теперь, когда он уже фактически  есть? ! Ты что же, совсем меня не знаешь?!

- Ну, мы же не планировали…

- И что, ты бы послушалась?

- Нет, конечно, что ты!  Это же твой ребенок! Но… я бы постаралась тебя понять.

- Кого? Нет, кого Настя? Того, кто мог бы  тебе такое сказать? Потому, что я-то уж точно такого бы никогда не сказал!  Да мне и  в голову не могло прийти,  разве что в страшном сне!   И поимей в виду, что если ты сама когда-нибудь,  хотя бы раз, заикнешься…  Да пусть их у нас будет хоть миллион!  Как-нибудь разберемся.

 - Костя!  Насколько это от меня зависит, миллиона не будет!

- Обещаешь? Нет, вот прямо сейчас поклянись мне,  что бы ни было, никогда даже и в мыслях …  Потому что, понимаешь ли,  второй раз я такого не переживу!

 

- Это с тобой уже было, да? – спрашиваю я осторожно. - Ну, ребенок, который у тебя мог быть, а потом не родился? И поэтому  ты решил завести своего? Чтобы уж наверняка?

- Ну да! Понимаешь, я ведь тогда даже  не знал, что он был! Инка мне только потом, после всего уже рассказала. Нет, ну нормально, да?  Я, знаешь, вообще, не понимаю, вот как так можно!  Ни слова, ни полслова, даже не посоветовалась, просто поставила перед фактом  – вот, дескать, было, и вот, дескать,  нет! Как будто меня здесь и не стояло,  точно я – нечто несущественное, точно меня самого как бы тоже нет, и никогда не было, …

- Эй, не сходи с ума!  Ты был, есть, и, надеюсь, какое-то время еще пробудешь. А это все, наоборот,  давным-давно прошло, и закончилось, и пора бы тебе уже, наконец, забыть, и начинать жить дальше…

- Ну, на самом деле не так уж и давно. В начале этого сентября.

Мне вдруг становится трудно дышать. Потому, что я вдруг понимаю, о какой Инне идет речь. О той, чья фотография давно-давно уже исчезла с Костиной странички, и  в графе «отношения» остался пустой квадрат – я терпеть не могу фотографироваться.  Но если в сентябре она сказала Косте о своей беременности, то ребенок, которого я принимала у нее зимой, он… ну то есть,   Лешка мой… то есть…

- Костя, - негромко говорю я. – У нас  с тобой коньячка нигде  не завалялось?

- Какой еще коньяк, что ты?! Нам же с тобой обоим нельзя теперь пить!

- А, затем, что я тебе сейчас такое скажу… Короче, нельзя такое на трезвую голову.

 

*

Коньяка не было, да он нам и не понадобился. Обошлось без истерик. Мы сидели и молча передавали друг другу последний завалявшийся в Костиной квартире косяк.

- Сюр какой-то, - изрек наконец Костя. – И ты все это время молчала?

- Вообще-то есть такое понятие – врачебная тайна. Да, я знала, что Инна раньше была твоей девушкой. Ты сам об этом объявил на весь свет по сети, ни для кого не тайна. Но ее бы вряд ли   обрадовало, начни я с тобой обсуждать подробности ее личной жизни. Согласен?

- Да, но ребенок…

- До последнего получаса я и не догадывалась, да что там, у меня и в мыслях не было, что Иннин ребенок – твой. Иначе, клянусь, я давно бы уже  тебе  все рассказала.

- А Инка… нет, ну как же она могла! Сказать мне, что никакого ребенка нет!  Ведь получается, что он тогда вполне еще был! И теперь… есть… Нет, я не верю! Это какая-то ошибка! Я сейчас же позвоню Инне, и пусть она немедленно придет сюда  и все объяснит! Это ж ужас какой-то! Убить совсем уже живого ребенка! И если все так, как ты говоришь…

- Да, но имей в виду – Инна-то ведь не знает, что он жив. Родители ей ничего не сказали.

- А так разве можно?

- Официально – конечно нет. Но, ты ведь понимаешь,  за деньги у нас можно все. Ей тогда было еще семнадцать, несовершеннолетняя, стало быть,  они официальные опекуны и ее, и ребенка. Ну,  подмахнули там что-нибудь пару раз вместо нее, так все равно  на всех официальных документах  их подписи идут первыми. Я тебе советую – не говори ей сразу. Просто спроси еще раз, на каком сроке она делала аборт. И вообще – будь с ней поосторожней! Для матери узнать, что где-то там, без нее, на свете ее ребенок, это такое может быть потрясение…

-Да какая она мать после всего этого!

- И все-таки…

Он вышел в кухню, и уже оттуда стал набирать ее номер. Я слышала, как тихонько попискивают цифирки в телефоне. Потом невнятно зазвучали слова. Я старалась не вслушиваться, твердила себе, что это мерзко с моей стороны. Но у меня просто не получалось. Даже заткнув  уши, я все равно слышала, ну, или воображала себе, что слышу. У Кости был такой голос, какой бывает у мужчины, когда он разговаривает с женщиной, с которой был близок. Ни с чем не спутаешь, стоит хоть раз услышать.

 

*

Она была уверена, что  он когда-нибудь  позвонит! Не может же  после стольких лет всё просто так взять и кончиться!

 Все эти долгие, гулкие месяцы пустоты, когда Кости рядом с ней не было. Когда некому было позвонить или скинуть смску с мгновенным снимком, увидевши бабочку, или смешно ковыляющего  щенка, или редкостной красоты закат. Не с кем поделиться неожиданным успехом на экзамене, некому пожаловаться, как почему-то дико, смертельно устала за какой-нибудь бесконечный день, ничем абсолютно не выделившийся из череды точно таких же.

- Привет! – голос так и звенел явно деланной беззаботностью. - Не могла бы ты забежать? Да. Вот прямо сейчас, если можно? Я тебя кое о чем расспросить хотел.

Да. Конечно, могла бы. Вот прямо сейчас. И вчера. И завтра. Конечно, им давным-давно пора бы серьезно поговорить.

                                                           

*

- Слушай, - сказал мне Костя. – А ты не могла бы посидеть немного в кладовке? Понимаешь, будет лучше, если я сам сперва с ней поговорю. Один на один, понимаешь?

- Конечно, -ответила я, немного обиженно. – Но, может, я тогда лучше, совсем уйду? А вы  тут свободно пообщаетесь, поговорите. У меня, если честно, еще куча дел запланирована на сегодня.

Вообще-то я планировала весь этот день провести у Кости под боком, изредка трогая его рукой, проверяя, все ли он здесь, на месте, а то, вдруг приснился. Такой бесконечный выходной, в горизонтальном положении. С Костей,  книжкой, и может еще какой кин хороший посмотреть с ним  вдвоем  с планшета, прижимаясь щекой к щеке, одновременно смаргивая в патетических местах  набегающие на глаза слезы.  Но человек, как известно, предполагает…

Мне, конечно, вовсе не улыбалось оставлять их наедине. Но я понимала, что так будет правильнее, честнее.

- Нет, - без тени улыбки ответил Костя. – Посиди, все-таки, лучше в кладовке.  На всякий случай. Вдруг мне понадобится что-нибудь спросить или уточнить.

По мне, так  это выглядело, по меньшей мере, идиотизмом. И попросту непорядочно. Она будет думать, что они одни, а тут я в кладовой…   Предложи мне такое кто  другой, а не Костя, сказала бы я ему…  А тут… А тут я просто послушалась.

 В кладовке было душно, и по-прежнему пахло яблоками. Запах их впитался в полы и стены и, похоже, останется здесь навсегда, несмотря на сложенные в углу краски и обои.  О, хлороформ  души моей! Я почувствовала, что засыпаю.

Меня разбудили голоса. Настойчивый и жесткий Костин, всхлипывающий и жалкий Иннин.

- Послушай, ну какая теперь-то разница, сколько у меня было недель! Тебе не кажется, что это просто  бесчеловечно –  вот так меня сейчас мучить?

- Инка, уверяю тебя, мне это очень важно! Было б не важно, стал  бы я тогда. Успокойся, и перестань плакать! Тьфу! Да прекрати ты  реветь, наконец, и просто ответь на простой вопрос:  сколько у тебя было недель, когда ты делала аборт?  Что, неужель, так сложно ответить?

- Костя, зачем ты меня сейчас мучаешь?  Я тогда  звонила тебе всю осень, почему ты ни разу не поднял трубку? Если бы ты хоть раз подошел тогда к телефону…

- Подожди! То есть, ты хочешь сказать, что тогда, осенью, наш ребенок был еще жив?!

- Костя! Никакого ребенка не было! Просто сгусток клеток и тканей…

- Да? А я читал, на этом сроке они уже вовсю шевелятся.

- На каком сроке? Да ты о чем  говоришь вообще?

- Вот это я и пытаюсь выяснить – о каком сроке идет речь. На каком сроке ты сделала аборт? Сколько у тебя было недель? Можешь ты мне ответить по-честному?

- Ко-о-стя! -  тоскливо, безнадежно и жалобно. - А если  я  сама точно не знаю?

- Что-о-о?- и тихое, успокаивающе, - Ну ладно, ну не реви, не реви.  Давай  с тобой попробуем восстановить порядок событий. Значит, когда, по твоим словам все уже было кончено – ты просто мне соврала?  Да  хватит уже рыдать, вот, выпей воды,  успокойся! Ну, успокоилась?

- Д-д-да! – стук зубов о края стакана.

-  Значит, ты мне звонила , пыталась поговорить? А я, значит, не брал трубку? А ты все это время носила его в себе? Значит, получается, это я во всем виноват? Значит, это я такой идиот?

- Ко-остя! Да ничего не значит! Никакой ты  не идиот! Это   я тогда поступила по идиотски! Прости меня! Конечно, я не должна была тебе врать! Но ты тогда  так среагировал, что … Понимаешь, мне стало тебя жалко!  Захотелось сразу тебя успокоить, утешить, сказать, что все уже позади, и тебе  больше не о чем  волноваться.   

- Хотя на самом деле все вовсе не кончилось, а только еще начиналось? Хорошо, и что же было потом?

- Потом…  Потом я долго пыталась жить, как обычно. Знаешь,  чувство такое  дурацкое,  что  если забыть и не думать вовсе,  все как-нибудь само собой рассосется.

- А когда стало ясно, что не рассосется?

- Тогда  я стала думать, что ладно,  пусть уж теперь все идет, как идет. Ну раз уж оно все так получилось. И что может быть, потом, когда-нибудь, ты  нас с ним увидишь, и захочешь... Ну, типа, как бывает в кино. Тогда я уже перестала тебе звонить. Сперва еще думала  – придешь же ты когда-нибудь  в школу, мы встретимся и спокойно поговорим. Но ты так и не пришел.

- То есть все-тки это я во всем виноват.

- Костя! Никто тут не виноват! Просто это нам так не повезло. Ну что? Ну бывает! Не мы  одни на свете  такие.  Ну, а потом мама меня вычислила. Зашла как-то  некстати в ванную, увидела. Разаахалась, сказала отцу. Они оба так на меня наорали! Что, мол, дура такая,  так затянула?!  Надо срочно что-нибудь делать!

- А ты тогда что?

- Ну что я? Не, ну жалко, конечно. Но ведь они правы были по существу. Он же никому  не нужен был на самом деле, этот ребенок. Я, знаешь, ну, может это странно, конечно, но я так до конца и не прочувствовала, что  у меня внутри кто-то есть.  Только если  потом, когда уже все   кончилось. И сразу как-то все завертелось! Врачи, обследования, осмотры. Крови на анализы выкачали пол-литра. Я чуть в обморок не грохнулась, честно. Капельницы, больница. Больно было, между прочим, ужасно, эпидураль ихняя не действовала почти совсем. Чуть не трое суток промучилась. Тебе бы так, может, тогда, понял бы хоть чуть-чуть… Кость, ты чего?!

Костя не отвечал. Я глянула  в замочную скважину. Он сидел к ней  спиной,  лицом к стенке, обхватив себя за плечи руками, и весь мелко трясся.

Так, подумала я  пора мне, пожалуй, уже выходить. Последнее, чего мне хотелось, это чтоб он вернулся назад, в ту осень. Пускай даже мысленно. Ох, чувствую, и погано ж ему там было!

В этот момент Костя, опустил на колени руки и, по-прежнему не оборачиваясь, заговорил:

- Я вот только одного не могу понять, как это для тебя его  никогда толком  не было,  если для меня он начал существовать прям в тот самый миг, как ты мне о нем рассказала?

- Ну, –  неожиданно почти спокойным голосом, и даже чуточку свысока произнесла Инна, - может в этом-то как раз и заключается различие в женской  и мужской психологии? Далекая мечта для тебя реальней и ближе  растущей тяжести в животе и мокрых пеленок.

Г-ди, она хоть знает, кому все это говорит?! Хотя откуда же ей.

Инна встала, и легко, грациозно подошла к Косте, обхватила руками его лицо. Развернула к себе, ласково заглянула в глаза. Буря отбушевала, хотела она сказать. Все всё уже поняли, пережили, извлекли уроки. Можно начинать  жить дальше. Сейчас она его поцелует, и все совсем пройдет.

 Теперь-то, когда все кончилось, и он сам ее позвал, и они все-все,  до крошечки,  между собою выяснили,  проговорили, когда ничего уже недосказанным не осталось,  можно, наконец-то, поцеловаться?

Но я не стала ждать этой более чем естественной развязки. Согнув  указательный палец, я вежливо постучалась в стенку костяшкой, и решительно распахнула  дверь кладовой.

- Привет! Извиняюсь, что помешала! – жизнерадостно выпалила я на одном дыханье.

- Ты?! – изумленно вскрикнула Инна. –  Откуда…Что ты здесь делаешь?! – Тут тень понимания мелькнула на ее немедленно снова сморщившемся в плаче лице, на котором и прежние-то дорожки от слез еще  толком не высохли. - Так вот откуда он…  Но зачем?!   –  и,  уже Косте, - ты что, специально отыскал ее?! Хотел унизить меня, поиздеваться?!  Думаешь, мне все это легко далось?! Да я ночей не сплю, реву, как идиотка,  каждый раз до рассвета,  все мне его плач сквозь сон слышится…

-  Ну, тогда можешь  переставать рыдать, и начинать спать спокойно. Потому, что ваш с Костей ребенок жив, и все с ним почти в порядке.

- Жив?!  То есть как это он может быть … жив?! Ты ж сама сказала тогда, что, это все, ну… рефлекторное… (Костя при этих ее словах слегка поперхнулся).

Инна  обалдело смолкла, переводя глаза с Кости  на меня и обратно. Медленно опустилась на стоящий позади нее стул. Правда постепенно стала до нее  доходить.

- Блиин, - протянула она, уже без особой мелодраматики. – То есть тогда…? А мама моя и папа,  они-то, выходит, все знали? И мне ничего велели не говорить?  Не, ну у меня и предки! Это ж кому рассказать! Ну, так и что ж мне теперь прикажете делать? И что тут можно сделать вообще?

-Вот это, - веско сказала я. – Нам и нужно теперь решить.