*

Не успела я  стереть гель с живота, и вообще привести себя хоть сколько-нибудь в порядок  - к примеру, приглушить слегка лихорадочный блеск в глазах, как в коридоре послышались топот, чьи-то крики. Дверь  резко распахнулась, явно от удара ноги.

-Что за, - начал  доктор Лева, но тут же и осекся.

На пороге, с потемневшим  лицом, стоял один из опоздавших Каменевых с беременным мужем на руках. Тот, похоже, был без сознания. На бледном, без кровинки лице,  выделялся багрово-фиолетовый, заплывший  глаз и темно-красная, струйкой вытекающая из разбитого рта кровь.

- Скорее! У Андрея, похоже, внутреннее кровотечение!

- Г-ди, Никита!  Клади его скорей на кушетку! Настя, звони анестезиологам,  и беги, готовь операционную!  Кликни там  Валентину, пускай срочно тащит вторую  капельницу, хоть с Рингером, хоть там с чем . Да что хоть произошло-то? –    доктор Лева говорил, и одновременно уже что-то делал, щупал пуль, живот, искал вену, втыкал иглу.

-    Да эти, ваши, скихэды у ворот, с цепями. Обычно-то они так, стоят и ругаются. Ну, бывает, еще плюются, или камнем  в спину швырнут. А сегодня их почему-то чуть не вдвое больше там оказалось. Малолетки, лет, в основном, пятнадцать-шестнадцать. Они сразу, как мы  подошли, рванули на нас всем скопом,   двое меня за руки схватили, а остальные… сшибли Андрея и стали его топтать ногами.  Я, конечно, вырвался, и охранники ваши, спасибо им, подбежали, но сколько-то минут на это ушло. Андрей-то сперва вроде ничего был, поднялся сам, кровь даже с лица стер. А как в здание вошли,   схватился вдруг за живот, побледнел и…  Доктор, как вам кажется? Мы потеряли  ребенка?

- Никита, ну ты же сам врач! Посмотри на него! Это ж явный коллапс. Ты хоть представляешь, какое на этом сроке в «кармане» кровообращение?  Хватит уже с вас детей! Тех, что есть бы, сиротами не оставить!

- Да, но ребенок?! Неужели совсем ничего нельзя сделать?!

- Можно, Никита, можно. Начинай прямо сейчас молиться. Какая у Андрея группа крови?

- Третья положительная. Моя, к сожаленью, не подойдет. У меня вторая.

-  Настя, слышишь?

- Да. Я уже позвонила в гематологию.

                                                                             

*

Ребенка Каменевых спасти, конечно, не удалось. К тому времени, как Андрей лег на стол в операционной, плод  в нем  давно  погиб. Я впервые увидела, как выглядит на таком сроке перитонеальный карман  – сложная, разветвленная сеть толстых, как шнуры, кровеносных  сосудов, а сам карман на их фоне кажется таким тоненьким, точно листик пергамента из старинной книжки! Кажется чудом, что он  не рвется просто так, от какого-нибудь резкого движения или толчка.  И как только мужикам удается от начала до конца выходить весь срок!

Хотя  доктор Лева и уверяет меня, что на самом деле карман очень прочный, просто у Андрея лопнуло одновременно сразу несколько сосудов, произошла отслойка плаценты, и вот поэтому… Ну да, не стоит дубасить беременного мужчину из всей силы сапогами по животу. Беременную женщину, кстати тоже.

Вечером, когда Андрей пришел в себя, и его перевели  в обычную палату из реанимации, Никита привез девочек его навестить. Они входили к отцу по очереди, худенькие, серьезные, все три по взрослому, с большим вкусом и очень аккуратно одетые.

Первой запустили старшую. Выйдя, она прислонилась к стенке, прижала обе ладошки к лицу, и горестно, абсолютно по-детски заплакала. Я  бросилась ее утешать, прижала к себе, гладила, успокаивала.. Она уткнулась мне в грудь, всхлипывала, шмыгала носом, и без конца повторяла «Мамочки! Ой, мамочки!» 

Для ребенка, выращенного двумя любящими отцами, звучало, по меньшей мере, немного странно.

 Я утащила их  всех трех к себе в сестринскую, и  напоила горячим чаем. По-моему, зря их отец  сюда притащил, тем более  в такой поздний час. Андрей после всего выглядел – краше в гроб кладут, да и детям в это время давно  пора спать. Обе младшенькие так  и уснули, прямо у меня на кургузом диванчике –  свернулись калачиками, насколько им позволяли прямые, тесные юбочки, и засопели. А старшая все сидела, с наушниками в ушах,  тупо упершись взглядом  в экран своего айфона.

Наконец она так сильно тряхнула  головой, что наушники  выскочили из ушей. На меня глянули два смертельно усталых, слезящихся, налитых кровью  глаза.

- Настя, а  я вот  все думаю…   А вот, ты  Настя, например, как  думаешь… Ну вот, какая б она, по-твоему,  была, если бы была, моя мама?   

- Не знаю, малыш!  Наверняка она была бы очень хорошая. Пойдем-ка мы с тобой лучше спать. Пойдем, пойдем, отведу тебя в пустую палату...  

Умеют же эти дети иногда спросить!

                                                                           

*

Я смогла позвонить ему только в час ночи – раньше не получилось. Но я тряслась за него все время – весь этот бесконечный день, с УЗИ, неожиданной операцией, каменевскими девочками. То есть большую-то часть времени я была занята, но в каждую секундную даже паузу я тут же вспоминала о нем, и у меня сразу –ух! – куда-то с размаху ухало сердце: как он там, что с ним, доехал ли благополучно до Яхромки? А вдруг облава военкоматовская? А вдруг какие-нибудь с цепями?

Нет, я, конечно, всегда знала, что наша Москва – дикий и опасный город, настоящие каменные джунгли, где с каждым  в любой момент   может что-нибудь приключиться. Но как-то обычно изо дня в день стараешься в такие вещи не вдумываться. Они как бы становятся фоном, на котором живешь. Рушатся мосты, взрываются поезда в метро. Случайные люди гибнут в чужих, не имеющих к ним никакого отношения перестрелках. Бандиты нападают средь бела дня, у всех на глазах. А еще периодически идет дождь. И снег. Что поделаешь-то? Стихия.

- Ты дома?

- Настя, что за вопрос дурацкий! Где мне еще быть, по-твоему? Или ты думаешь, я тебе изменяю? Пользуясь случаем, что у тебя в кои-то веки ночное дежурство?

- Еще б ты мне изменял!

Мы оба смеемся, немножечко нервным смехом. Костя рассказывает, что, да, выходя из Института, видел лужу крови и два воронка, в которые при нем  заталкивали возмущающихся скинхэдов. Задерживаться и выяснять подробности  не стал – торопился к Лешке. Ну да, они всегда стоят там  по четвергам, он давно уже к ним привык. Нет, лично ему они никогда не досаждали. Может, Каменевы сами чем-то их спровоцировали?

- Кость, что за обывательская психология –  побили, стало быть, есть за что, просто так не побьют! Я тут весь день дергаюсь -  а что, если б вдруг тебя?   Ну хорошо, сейчас еще ничего  не заметно, но что будет потом? Через три месяца, через пять? Как ты станешь ходить по улицам?  Ты хоть представляешь, сколько вокруг фанатиков ? Каменевы, между прочим, качки оба и штангисты, и что? А тебя они вообще запросто убьют, чихнуть не успеешь! И что я тогда без тебя буду делать?

- Насть, ну что ты предлагаешь? Замуровать меня  на ближайшие полгода  в четырех стенах?   

- Неплохая мысль, между прочим.

- Ух ты!  Я и не думал, что ты такая ревнивая!

- Ну что ты смеешься, дурак, я же серьезно!

- Насть, кончай параноить. Помнишь, мама твоя сказала тогда  – единственная роскошь, которую мы можем позволить себе – это не бояться. Я это еще в детсаду усвоил. Помнишь, я тебе рассказывал, что  все там, кому не лень меня колотили? Ты пойми, так ведь можно всю жизнь пробояться ! Всегда ведь найдется  чего. Кирпича с крыши, соседа с берданкой.  Ну, невозможно все время ходить с оглядкой, шею сведет!

-Костя, кто говорит про всю жизнь! Но хотя бы сейчас! Вот родишь, и живи себе дальше как хочешь, по мне, хоть на баррикады лезь!  

-  Обещаю тебе, что буду соблюдать разумную осторожность. Знаешь что? Ты можешь сшить  мне широкий плащ. Когда придет время, я буду  закутываться в него с головой.

- А с головой-то зачем?

- Ну, мало ли… вдруг кому-то рожа моя не понравится.

 

*

Дома было тихо и сонно.  Алешка, как всегда спал, Костя, едва чмокнув меня, уткнулся в какие-то срочные вычисления. Мама заперлась у себя. Мелкие смотрели мультфильмы.

Марфа с Маринкой дремали на крыльце - Маринка посасывала Марфину бесстыдно вывалившуюся из расстегнутой клетчатой ковбойки грудь. Позавчера дядя Саша, заставший по приходе домой этакую картинку, безуспешно пытался устроить  по этому поводу скандал. Мы, все кто был в тот момент дома, конечно дали ему дружный отпор. И только сам объект скандала  -   разморенная на весеннем солнышке Марфа, так до конца и не поняла, из-за чего сыр-бор. Сидела себе, откинувшись на верхнюю ступеньку крыльца, пожевывала только что сорванную травинку, и молча улыбалась чему-то. 

Дядя Саша плюнул, и ушел к себе отсыпаться – последние две недели они с бригадой ударными темпами возводили кому-то очередные хоромы, он и заглянул-то случайно – что-то им с утра во время не завезли, вот и образовалось полдня простоя.

На лужайке у крыльца только что проснувшийся Оскар в одних  трусах остервенело делал зарядку. Мускулы так и ходили ходуном под желтоватой, морщинистой кожей.

Оскар появился у нас в доме лет семь назад, и в два счета доказал мне, что прекрасные принцы бывают разные.

Оскара ни с какого боку не назовешь красавцем – он низкий, жилистый, угловатый с острым, выдающимся кадыком. Одно плечо у него ниже другого, лицо  обезображено плохо зажившими шрамами от давних ожогов, нос сломан и приплюснут.

  Одни глаза хороши – большие, карие, « исполненные  печали всего страждущего человечества». Когда Оскар чем-то по-настоящему увлечен – а это происходит с ним сплошь и рядом – глаза эти полыхают, как раскаленные угли.

 На левую ногу Оскар прихрамывает, но это не мешает ему передвигаться быстро и ловко. В каких-нибудь дальних походах, которые мама иногда затевает по окрестным лесам, ему нет равных.

 Говорит Оскар тихо, чуть заикаясь, но, если прислушаться – сами слова звучат очень твердо. И, если честно, Оскар умеет заставить к себе прислушаться. 

Они  познакомились с мамой давным-давно,  в незапамятные какие-то времена, а тут вдруг встретились на каких-то родах  - а где же еще?! С мамой только или на родах, или на митинге!.

Он там был чей-то брат, или сват, и  в миг, когда все присутствующие тяжело дыша, со слезами на глазах целовались и обнимались, теряя ощущенье реальности от счастья, и облегченья что все наконец-то благополучно закончилось - очередной детеныш, красный, сморщенный, окровавленный сладко чмокает, припав впервые к материнской груди, а в воздухе щедро разливается запах пота, мускуса, адреналина и чуда, Оскар, единственный из всех присутствующих умудрившийся остаться сравнительно невозмутимым (его вообще-то трудно смутить), тоже поцеловал маму  - но как-то иначе, чем все – не то слишком крепко, не то слишком интимно.

 При том, что в поцелуях в такой  момент  нет, разумеется, ничего личного. Меня саму миллион раз так  целовали – стоит только  спустится из род.блока, в приемный покой родилки, особенно если ночью или, еще лучше, под утро, и сообщить, эдак между делом, очередному новоявленному отцу о благополучном исходе родов… 

Под утро вообще все всегда становятся особо нежными и чувствительными.

 

Когда же мама собралась уходить, Оскар  вызвался  помочь ей  донести  сумку –  ведь  мамина рабочая сумка и вправду очень тяжелая, в ней всегда куча бутылочек, флакончиков, металлических инструментов….

И он донес ей сумку до дому, до самой  Яхромки –  ведь  в то время у нас еще не было моей «Астрочки», так что им предстоял полноценный путь из Москвы: в метро с двумя пересадками, плюс сорок минут монорельса, плюс двадцать минут пешком через лес. 

С дороги они сели пить чай, и тут, как водится, наступил перерыв в электричках, в который оба они заснули каменным сном – как же, ночь на родах, оба не выспались. Потом...

Потом, уже гораздо позже, мама  мне объяснила, что Оскар в то время только-только вернулся из мест не столь отдаленных. Жить ему было толком негде, скитался по родственникам и друзьям, то тут поживет, то там.  Нет ничего  более постоянного, чем временные положения.

У нас он тогда завис  надолго. Потом исчез, потом опять появился.

Иной раз так сразу и не скажешь, есть Оскар в доме, или нету его. Бывает,   он по целым дням не выходит из маминой комнаты. Бывает, исчезает куда-то совсем на долгие недели и месяцы. Один раз, помнится, исчез почти на год.

За это время у нас родилась Таня.      

Вообще, Оскар очень клевый. Никогда ни во что не вмешивается,  никому ничего  не велит, не говорит: «Сделай, детка, так-то и так-то»,  не лезет, как иные прочие, с непрошенными советами. Оскар тюкает себе втихомолку в своем углу по компьютерным клавишам,  слушает, не встревая в наши споры и разговоры, и терпеливо ждет, когда и если его попросят высказать свое мнение.  И  уж  тут  скажет, так скажет - просто  как припечатает.

На самом деле, черт его знает, почему мы его так слушаемся – просто доверяем ему, что ли.

 Единственное, что  может вывести его из себя, это любое упоминание  о  системе. Систему Оскар ненавидит  всеми фибрами души, и посвящает борьбе с ней всю свою жизнь.

И он умеет буквально все – в каком-то смысле, не хуже дяди Саши.

Именно Оскару  суждено было стать  моей первой любовью – да-да, той самой, с трелями соловья, придыханием,  и замиранием сердца. Конечно же, абсолютно платонической,  но с постоянной боевой готовностью   – буде только представится  такая возможность! –  отдать любимому  и душу, и тело.

Соловьев, кстати, в Яхромке завались, иной раз всю ночь так щелкают и свистят – заснуть просто  невозможно!

Смешно сказать, но когда-то тринадцатилетняя я, совсем как сегодняшняя Марфа, вскакивала за полночь, чтобы пожарить Ему картошки – потому что от мамы разве дождешься? Чтоб с лучком и с яичком, в точности как Он любит. И сидела потом, по-бабьи подперев щеку кулаком, замирая от счастья, смотрела, как Он ест – и ничего мне было больше в жизни не надо!

Со стороны, небось, выглядело – ухохочешься! Мелкая тощая шмакодявка, и лысый, небритый мужик, с изуродованным шрамами лицом.

 - Оскар,-   приставала я к нему. – Ну скажи мне,  за что ты сидел?

А он в ответ только скалился стальными зубами.

- Неправильная постановка вопроса. Не за что, Настенька, а почему.

- Ну хорошо, почему?

- Потому, что посадили.

-  Оскар, но почему именно тебя? Ведь не всех же подряд сажают!

- Это ты верно подметила. Сажают  не всех.

И вот так всегда!   Его ужасно трудно  заставить хоть что-нибудь о себе рассказать. Откуда шрамы? Пожар был, вот и обгорел слегка. 

                                                                     

*

Сколько же раз мы с  Оскаром сидели вдвоем, дожидаясь за полночь мамы! Я сидела, устремив  на него пылающий взор слипающихся от усталости глаз, и мечтала. Что вот, может быть сегодня…  Он вдруг, на минуточку, забудет о моей маме. И забудет, сколько мне лет. И вообще обо всем на свете забудет.  И окажется, что есть только я и он, а все остальное  в одночасье сделается неважно.

Ну неужели он не чувствует, как я на него смотрю? Что он, каменный что ли?   

Но чуда не происходило, и в конце концов я сдавалась, и уходила к себе, и мне снилось, что... Нет, не буду рассказывать, что мне снилось, у меня и сейчас  еще вспыхивают уши, стоит об этом вспомнить.

Может быть, главное достоинство этого романа  было в  полной его умозрительности? Фантазии всегда почему-то оказываются гораздо круче любой реальности, хотя желание  удовлетворяют не больше, чем  жажду  вода из нарисованного стакана .

Во всяком случае, когда  у меня все  произошло с доктором Левой, я была изрядно разочарованна.

                                                                         

*

Мне было  четыре, а то и меньше, когда я впервые увидела  домашние роды. Пара рожала у нас на кухне. Они были студенты, и обитали в студенческом общежитии, где, конечно, для приема родов не было никаких условий – один душ с туалетом за все про все на этаж,  и тот в самом конце коридора.

Будущая мама показалась мне прекрасной, как заколдованная принцесса, все вообще  напоминало сцену из сказки, где маме и ее помощнице отводилась роль добрых колдуний. Запах ароматические масел, полумрак, низкие утробные звуки «О-о-о-о!»,  выпеваемые роженицей на схватках, наконец, крик ребенка и всеобщая радость и ликование, последовавшие за этим. Это было настоящее волшебство – ведь я точно знала, что вначале там никакого ребенка не было, и вдруг он появился – из ничего, ниоткуда! Они его просто наколдовали!

Потом, конечно, я видела множество родов, в том числе и куда менее мирных и благополучных. Помню случаи, когда дети не начинали кричать сразу, или когда волшебство неожиданно прерывалось, и мама с ассистенткой срочно увозили постанывающую роженицу на машине в роддом.

Но ни одна из этих виденных в детстве сцен никак не подготовила меня к тому, с чем  я столкнулась на первой же практике.

Прежде всего, на домашних родах всегда роженица всегда бывала только одна. Она была королева. Она была в центре всего. Все внимание было ей.

Здесь же вокруг меня кричали, стонали и извивались от боли минимум две-три, а то и четыре женщины зараз. Они ничего не понимали в том, что с ними происходит, они были похожи на раненных зверей. Первые дни практики у меня было ощущение, что переступая порог родблока, я опускаюсь в ад.

Однажды меня послали в приемное за очередной пациенткой.  Акушерка приемника,

милая толстенькая Катя, как раз закончила к моему появлению все положенные процедуры, дежурный интерн вносил в компьютер данные первичного осмотра: «открытие три сантиметра, шейка кзади, сглажена полностью…» Будущая мама в дурацкой роддомовской рубахе стояла рядом  и улыбалась – ее как раз отпустила очередная схватка:

- Доктор, как вы думаете, я скоро  уже рожу? – спросила она у сидевшего к ней спиной врача.

- Да часиков через восемь, – сказал он, не оборачиваясь.

- Ну и ладно, - сказала девушка. – Не так уж и страшно! – и она храбро двинулась к лифту. По пути ее снова скрутило – она остановилась, схватилась за перила, стала раскачиваться, знакомо постанывая.

- Бедная! – шепнула мне Катя, передавая карту. – Ничегошеньки еще не понимает! Прям жалко их, таких.

Во мне, однако, неожиданно шевельнулось что-то вроде жалости к самой Кате. На самом деле, это ведь она ничего не понимала. У нее явно не было ни малейшего представления, о том, как все это должно  на самом деле происходить.

В ту ночь, пользуясь своим положением практикантки и, соответственно, отсутствием постоянных обязанностей, я не отходила от  той девушки – гладила ее, массировала ей спину, учила пропевать схватки, отвлекала шутками и дурацкими разговорами. Шесть часов до полного раскрытия пролетели для нас как одна минута.

Конечно, изредка к нам врывался очередной врач, бесцеремонно опрокидывал ее на спину, всовывал  руку между ног, выкрикивал очередную цифру, и тут же несся дальше по своим делам. Я – это входило в мои немногочисленные обязанности – вносила цифру в компьютер, показывала роженице большой палец – дескать, во как мы продвинулись! - и обе мы старались как можно скорее забыть об этом неприятном инциденте.

К сожалению, когда открытие, наконец, стало полным, а головка малыша опустилась достаточно низко, моя роль сделалась пассивной. Это был первый курс, и самостоятельно  принимать роды мне еще не полагалось. Очередной заскочивший к нам врач кликнул настоящую акушерку, они вдвоем, чертыхаясь и дергая за разные рычаги, превратили общими усилиями кровать в родильное кресло, в котором, точно препарируемая лягушка, оказалась распята моя девушка.  Я  впервые увидела в ее глазах знакомый уже панический страх, и постаралась ей ободряюще улыбнуться.

 Акушерка натянула перчатки и сунула руку роженице во влагалище, подергала в разные стороны  промежность, проверяя ее эластичность, и недовольно скривилась.

- Михалыч, тут эпизию  надо будет, - обратилась она к врачу. – Совсем то есть никакой растяжки нет. Чикани-ка мне ее на следующей схватке.  

- А ну-ка, зайка, тебя как  звать? – обратилась она уже непосредственно к роженице.

- Людмила, - ответила девушка, - круглыми от ужаса глазами наблюдая за действиями врача,  взявшегося за кривые толстые ножницы.

- Ты, вот чего, Люся,- продолжала акушерка ласковым тоном Бабы–Яги, уговаривающей Аленушку  поудобнее улечься  на противень.  – Слушай, что я тебе говорю, и все тогда будет хорошо, и с тобой, и с ребеночком. Ни на кого не смотри – тут она бросила сердитый взгляд в мою сторону, – смотри только на меня. Начинается схватка – поднимаешь голову, упираешься ногами, руками, и тужишься изо всех сил, точно у тебя запор. А как я скажу – не тужься – все, сразу перестаешь, падаешь на жопу, и дышишь, как собака в жару. Поняла, что ли, Люсь? – девушка затравленно кивнула в ответ. – Ну и ладушки. А че-то у нас схваток-то, совсем, что, ли нет? Я здесь до утра стоять-то не собираюсь! Ну-ка! – и она резко ущипнула роженицу за живот – один раз, другой, третий.- Вот! Пошла! Тужься теперь давай! Сильней, сильней, не сачкуй!  

Роженица послушно напряглась, натужилась,- раз, другой, на третий звякнули ножницы. Раздался дикий звериный вопль, и женщина заметалась по креслу, явно уже никого не слушая и ничего не соображая от боли

  – А ну не тужься, не тужься, да не тужься же, блядь, ну я кому говорю! –  тщетно вопила на нее  акушерка, прижимая руки к  промежности. Маленькая головка  вылетела как пуля, разрывая все на своем пути. Акушерка, не переставая ругаться, резко выдернула из влагалища тщедушное тельце. - Говорила тебе: не тужься! Не слушалась меня, вот и порвалась  вся!  Ладно, хоть пацан нормальный вышел. Могла б ведь и его изуродовать. Вот ведь корова!

Звякнули пересекающие пуповину ножницы. Ребенок громко и протестующе заревел. Акушерка подняла его и поднесла к  лицу матери, так, чтобы та смогла разглядеть гениталии.

- Ну? Увидела, кого родила?

- Мальчика, - женщина счастливо всхлипнула, и протянула к ребенку руки. – дайте мне его подержать.

- Успеешь еще надержаться. У вас теперь, считай, вся жизнь впереди!

И она протянула ребенка мне:

– Ну  что стоишь, глазами лупаешь, бери, давай, обрабатывай, и  скорей его в детскую! Тут зашивать – не назашиваться, а у меня еще две на подходе. Кто инструменты доктору  будет подавать, Пушкин, что ли?

- Дайте мне его, - просила мать. – Дайте мне моего мальчика!

Выходя из бокса, я все-таки исхитрилась сделать небольшой крюк, и пройти мимо роженицы, дать ей хотя бы прикоснуться к  ребенку. Казалось диким, что я его от нее уношу.

                                                                     

*

Сразу стало ясно, что в обычном родблоке мне и года не продержаться – элементарно свихнусь.

Как же я была счастлива, когда удалось пристроиться в Институт! Сработали отцовские связи.

Институт  показался мне пределом  мечтаний. Здесь работали нормальные люди, которые не кричали и  не ругались, а вежливо улыбались своим пациенткам. Большая часть родов проходила под эпидуральной анестезией.

Тут, конечно, не было и тени  волшебной сказки, однако и  никакого сравнения с преисподней.  Здесь был нормальный мир.  И мне вдруг, больше чем когда-либо в жизни,  захотелось немедленно, не отходя от кассы,  избавиться от всех лишних иллюзий, и сделаться  такой же, как все.

                                                                

*

- Настюш, положи ладонь на головку и начни ее потихоньку сгибать, еще, еще, осторожненько, - ворковал доктор Лева, стоя за моим плечом между широко разведенными  бедрами роженицы. –  Вот, а теперь легким, умывательным  движением, вот так, вот так… Теперь вы мадам, немножко нам  помогите, хорошо? Видите,  на мониторе у нас сейчас схваточка? Наберите воздуха и  напрягите брюшную стенку – да, я понимаю,  вы сейчас ничего не чувствуете –  как, что? Легкое распирание? Да что вы говорите! Володь, ты что-то  подкачал, ангел мой! Что ж ты меня перед людьми-то  позоришь! Подбавь-ка нам чуток  волшебного эликсира, чтоб и следа от этого легкого распирания…

 Оп!  – восклицал он пару минут спустя,  тоном фокусника, извлекающего кроля из шляпы – А вот и ваш ребенок, мадам! Немножечко грязненький, и в крови, но ничего – сейчас  Настя нам его вымоет!

 Случалось, матери после этих родов разглядывали  малыша с легким брезгливым недоумением: что, и вот это вот  из меня вылезло?  Вы уверены?

Годика через пол я  вполне бы уже могла замутить диссер на тему «Техника приема родов у паралитичек». Кстати, утверждают, что рожать можно и при квадриплегии, в то время как эпидураль делает пациентку парализованной всего лишь наполовину. 

 Отмывая от крови инструменты и койку-трансформер, и придавая опустевшему боксу пристойный и, по возможности,  даже уютный вид, я чувствовала себя винтиком большой, хорошо отлаженной машины, уверенно мчащейся по накатанной плоскости,  куда-то в светлую даль.

Доктор Лева хвалил меня, хлопал время от времени одобрительно по попке, задавал иногда каверзные вопросы из акушерства. Старшая акушерка, как положено, вставляла периодически пистоны за недостаточно чисто оттертую стенку позади кровати ( и как только  брызги крови туда попадают, ума не приложу!) и недостаточно аккуратно сложенные стопки белья.

Конечно, я уставала!  От беспрерывной беготни взад вперед, постоянных улыбок, долгого стояния перед креслом – ведь сам, практически без помощи материнского тела, ребенок выбирался на свет очень медленно. От бесконечных уборок, помывок и стерилизаций окружающего пространства.

Но в целом я была довольна. Это был мой новый мир, и я неплохо в нем приживалась. Я с удовольствием оставалась на дополнительные дежурства и брала лишние смены, если меня об этом просили.

По утрам я приходила в чистое, свежеотмытое кем-то из предыдущей смены отделение. Принимала новых, чуть постанывающих пациенток, улыбалась им, помогала переодеться,  провожала в палату, успокаивала, ободряла. Уверяла, что анестезиолог вот-вот появится.  И он действительно, рано или поздно,  всегда появлялся.

На рассвете следующего дня я спускала на лифте в подвал тяжелые мешки с простынями, насквозь промокшими от крови, и тяжелые биксы с металлическими инструментами – колющими, режущими, зажимающими.

Все это не имело прямого отношения к  моим милым, улыбчивым пациенткам.

Это взаимодействовало с  той, нижней, парализованной, отключенной, временно как бы и не принадлежащей им частью тела.   

Иногда мне казалось, что, если  обычно, при поступлении в роддом, женщины скидывают одежду, то эти заодно оставляли при входе  всю нижнюю  половину тела. Временно, конечно. Впрочем, как и одежду.