- Пить!

- Вам еще нельзя, Аркадий Андреевич. Хотите, намочу губы?

- Да. Спасибо. Во рту все… попересохло.

- Вот . Еще?

- Да, если можно. А-а-а! Хорошо! Ребенок… родился?

-Да, все хорошо. Мальчик, кило восемьсот, тридцать семь  сантиметров. В открытом инкубаторе, на грелочке, дышит сам. 

- А Рита… она там… с ним?

- Да.

-Скажите ей, чтоб пришла сюда!

-  Это реанимация.  Сюда никого не пускают.

- Но… вы же тут?

Я меняю капельницу, меряю пульс и давление. Снова и снова смачиваю губы мокрой салфеткой.

- Где Рита? Я хочу…хочу ей сказать…

- Потерпите полчасика. Вас скоро переведут в палату.

- Но… как вы не понимаете…   Она ведь думает… Я  же должен ей объяснить...

- Потом, потом. Успеете, не все сразу.

Я выхожу в коридор и блаженно прикрываю на десять секунд глаза. Лампы дневного света в интенсивке такие яркие!  Слава Б-гу, операция прошла хорошо, все живы и относительно здоровы. Пациент очнулся, можно переходить к текущим делам.

Из палаты дяди Феди слышится возмущенный плач. Заглядываю туда.

- Послушайте, сколько можно! Я с самого утра жду консультанта по грудному вскармливанию! Когда уже, наконец, кто-нибудь появится?! Ребенок голодный, плачет, молоко у меня, извиняюсь,  уже на пол капает. Поймите, это ж не моя прихоть ! Из-за этих идиотских антибиотиков ребенок столько времени пил всякую дрянь! Теперь его  невозможно заставить взять грудь!

Как правило, наши пациенты  не кормят сами. Сразу после родов им дают таблетки, и в течение нескольких дней нагрубание молочных желез, так досаждающее Косте сейчас, исчезает бесследно. Грудь возвращается к своей прежней, добеременно -плоской  форме.

Дядя Федя – редкое исключение. Утверждает, что кормление, как и беременность, улучшает качество голоса. Но, по-моему, он все врет, и кормит просто из прихоти.       

- Федор Евдокимович, понимаете, у нас ведь на весь Институт всего два консультанта. И они абсолютно неуловимы. Мы им уже по нескольку раз звонили и в первое послеродовое, и во второе, и в обсервацию, везде оставили сообщение.    Давайте, может, пока сами как-нибудь попробуем справиться? Ну, хотите, я вам помогу?

- Сам я уже чего только не пробовал! Валяйте, теперь ваша очередь.

Я много раз видела, как это делает мама, когда к ней приходят пациентки после роддомовских родов. Она говорит: «Ну что ж, у вас было плохое начало. Теперь мы о нем  забудем, и все  начнем  заново.»

Я раздеваю маленького, орущего Никитку до памперса, расстегиваю до пояса на дяде Феде пижаму, и кладу ребенка к отцу на живот, кожа к коже, стараясь не задеть  багровый, все еще местами сочащийся шов. Малыш несколько раз еще вскрикивает, вздрагивает, но постепенно стихает,  глубоко вздыхает и полностью расслабляется.

- И что? – нетерпеливо ворчит дядя Федя. – По-моему, он просто заснул!

-Ш-ш-ш, - говорю я. – Мы никуда не спешим. У нас впереди вся жизнь!

Дядя Федя скептически передергивает плечами.

- Что ж! По крайней мере, он хоть больше не плачет.

Проходит десять минут, пятнадцать, двадцать. Теперь уже  оба они расслабленно, равномерно дышат. Дядя Федя прикрывает глаза, начинает и сам потихоньку задремывать. Проходит полчаса.

Очень осторожно я передвигаю  малыша поближе к соску и слегка надавливаю на ореолу. Капли молока брызжут младенцу в лицо, попадая на нос,  щеки, немножечко в полуоткрытый  рот. Никитка приподнимается, принюхивается, глазки его оживают. Он делает несколько движений головкой вперед-назад, точно приноравливаясь, и …раз! - с ходу вцепляется в сосок, глубоко захватывает  и начинает равномерно сосать. Захлебывается, отпускает, нетерпеливо мотает головой, вцепляется снова...

- Как… как ты это сделала?!

- Но я ничего не делала! Вы же видели, он все сам! Вам просто обоим надо было успокоиться и перестать нервничать!

- Настя, ты гонишь! Это волшебство!

У дяди Феди внезапно делается молодое, счастливое лицо. Впервые в жизни он даже кажется мне красивым.

 

                                                     *

Телефон у меня в кармане начинает вибрировать. Делаю извиняющийся жест, и выхожу из палаты.  Все равно я им больше не нужна, дальше они и сами прекрасно справятся.

- Настя! –  слышу я взволнованный, чуть приглушенный голос, и не сразу понимаю, что это Гриша. – Настя, беда! Понимаешь, забыл студенческий! А тут понаехали  эти, из военкомата, и  цапают всех без разбору по доп.набору! Ой, Насть, тут такое творится! Все выходы перекрыты, на всех лестницах эти в форме! Народ прячется кто куда! Армагеддон, в общем! Выручай, Настя, на тебя вся надежда! Ты ж сегодня на Астре? Сможешь прямо сейчас с работы  удрать?

- Да о чем ты говоришь,  конечно, уже лечу! Только отпрошусь быстренько у начальства. Ой, блин, ну надо же, как ты так влип со студенческим! Вот ведь  растяпа!

- Слушай, некогда!  Запоминай лучше на всякий случай:  правое крыло, восьмой этаж, третье окно с торца. Как  думаешь, Астра твоя  пятерых потянет?

                                                                              *

Очень трудно сказать,  чего и сколько и потянет Астра.  В технических характеристиках вроде что-то говорилось насчет двухсот килограмм. Или двести пятьдесят? Обычно-то я летаю на ней одна.

Во всяком случае, посадочных мест в ней два – мое и за мной. Ну, пару-то человек всегда можно бросить на пол. А если еще и утрамбовать слегка…

 А интересно, сколько весит среднестатистический двадцати-восемнадцатилетний  ботан математик? Вряд ли ведь у них есть время торчать в качалке и бегать кроссы?

Ладно, на месте как-нибудь разберемся.

Подлетая к Универу, я издали замечаю скопление темно-зеленых грузовиков с закрытыми кузовами, типа как для мебели или хлеба. Вокруг них бегают и суетятся маленькие фигурки в форме и без. Впрочем, это внизу все, и меня не касается.

 Гораздо хуже, что наверху, надо мной, болтаются два, ой, нет, три полицейских вертолета. Наматывают ровные, широкие круги вокруг шпиля. Видимо, им поручено следить за порядком.

На всякий случай, лечу себе, как летела, не снижаясь, не замедляясь, вроде как бы мимо, и только уже над самым корпусом делаю резкий вираж и -раз!- зависаю у нужного мне окна. Гришка высовывается из него чуть ли не по пояс (у меня от ужаса екает сердце,   но я удерживаюсь от неуместного крика), хватается за борт, зависает на миг меж землей и небом и – уфф – переваливается внутрь,  неуклюже, тяжело оседая где-то там на пол. Машинка вздрагивает, пошатывается из стороны в сторону , но тут же и выравнивается. За Гришкой вваливается кто-то еще, поверх них еще кто-то падает, как куль с мукой. И наконец, некто последний, явно слегка рисуясь,  изящно, как гимнаст в цирке, перепархивает с подоконника прямо на все еще свободное сиденье за мной.

Этого-то я знаю – Венечка Мухин, лучший Гришкин друг. Когда-то они вместе с Марфой занимались в самом крутом кружке акробатики для детей при Училище эстрадного и циркового искусства.

В этот момент наушники в моем шлеме неожиданно оживают:

- Астра М59-408,  немедленно прекратить движение и сесть в предназначенный для посадки квадрат ! Повторяю: Астра М59- 408…

С 2021 года в каждом мало-мальски приличном дворовом пространстве имеется  специально оборудованный квадрат для посадки лет.средств. А то б  все плюхались на газоны, крыши стоящих автомашин, или вообще людям на головы. Впрочем, некоторые по-прежнему до сих пор так и делают.

- Ходу! – шепчет кто-то за моей спиной. В зеркале заднего вида я вижу, что один из полицейских вертолетов  прервал свое бессмысленное кружение вокруг шпиля и двинул за мной.

 Хм! Скорость-то у него, может, и побольше, а вот маневренность у нас не в пример лучше.    

Я сворачиваю к   Проспекту Вернадского,  резко снижаюсь  над жилыми домами,  и - хоп! – влетаю через  арку в какой-то двор, наискось через него перелетаю в соседний…

Точно летучая мышь по лабиринту пещер, мы кружимся и петляем из арки в арку, из  двора во двор,    пользуясь подземными переходами под улицами и площадями,  подземными туннелями для авто и прочего транспорта.. Летим низко-низко,  прямо над капотами машин и головами людей, едва не задевая крыльями и собственною макушкой каменные и бетонные своды. Взмываем на секунду вверх, и тут же снова ныряем вниз. Куда до меня вертолету, а хоть бы и полицейскому!

Наконец, вылетев из очередного туннеля,  я сажусь на склоне   маленькой железнодорожной насыпи. Это узкоколейка, выезжающая из задних ворот  какого-то предприятия – не то это завод, не то фабрика.  Выше, по краям оврага сплошь тянутся заборы с колтунами колючей проволоки по верхам. Внизу, по самому дну, протекает мелкий ручей.  Крохотный пятачок, на который  втиснута Астра, скрыт со всех сторон  нависающими кустами,  за которыми прячется вход в туннель. Вокруг тишина, и щебечут птички.

    Полицейский вертолет давным-давно от нас оторвался. Кого-то, судя по кислому запаху, за моей спиной вырвало. Грудь моя ходит ходуном, и в крови бушует адреналин.

По очереди все неловко выбираются из машины, пошатываясь, разминают ноги. Кто-то стаскивает с себя через голову майку и, цепляясь за кусты, немедленно лезет вниз, к воде – видимо, стираться.

Веня хлопает меня по плечу: «Слушай, а ловко ты! Нет, ну вообще, а!»

И тут мы все дружно, громко начинаем смеяться. Захлебываясь, до слез! Мы падаем на землю, катаемся по траве, по склону оврага, и смеемся, как маленькие, как психи, как заведенные.

                                                            *

 Прождав для надежности с полчаса,  мы выбираемся из оврага. Я подбрасываю мальчишек к ближайшему метро, и собираюсь разворачиваться  в сторону Яхромки.

- Постой! – останавливает меня брат. – Я совсем забыл! Мне ж еще сегодня к Наташке надо! И докупить сперва кое-что.

Мы снижаемся у ближайшей «Трешечки» - в центре в магазинах цены кусаются, привычно забиваем пространство салона картошкой, памперсами, хлебом и молоком, и летим по прямой к Садовой.

Наша квартира – ну, доставшаяся маме в наследство от предков – находится в  Лялином переулке. Самый Центр Москвы, прям внутри Садового Кольца.

Это маленький дворик, с качелями и ржавой железною каруселью. На краю песочницы вечно сидят бомжи и ведут степенные разговоры, о том, за каким рестораном помойка лучше. Их ведь – ресторанов –  вокруг вагон и маленькая тележка.  Это не считая клубов и небольших кафе.

Тут же, рядом, мамки и няньки с колясками. Детки играют. Милые, тихие, прилично одетые. Вежливые - не пихаются и не бьют друг друга совками по голове. Мамы обсуждают достоинства и недостатки молочных смесей и близлежащих детских садов, няни – оклады и объем работ в семьях разных работодателей.

Изредка какая-нибудь детка подберется со своими куличиками чересчур  близко к бомжам. Тогда мамка или нянька молча и быстро втянет ее обратно. Постепенно дети усваивают, где проходит незримая граница миров, и  сами уже, чисто инстинктивно,  стараются ее не нарушить.

Я усадила Астрочку у самого подъезда, на край тротуара. Гришка сразу похватал все самое тяжелое,  и устремился  по лестнице вверх .  А я медленно собрала  оставшиеся пакеты, машинально обернулась назад на двор,  и вдруг с изумлением  увидела в группке  сидящих у песочницы людей  …  нашу Наташу.

  Покачивая ногой коляску с близнецами, она увлеченно беседовала о чем-то с худенькой цыганочкой в потрепанной пестрой юбке, на вид не старше пятнадцати лет. На коленях у цыганочки был разложен огромный цветной платок, поверх платка  лежал полуголый смуглый ребенок. Подходя, я услышала, как цыганочка объясняет Наташе:

-  Вот смотри, здесь у тебя узел, потом ножка одна идет сюда, ручка туда – и никуда он у тебя не выпадет, хоть на спину его вяжи, хоть как!

Они сидели на самой границе – Наташа с одной стороны, цыганская девочка с другой.

- Эй! – окликнула я, чуть дрожащим голосом. – Такие люди - и без охраны? Ты с ума сошла? Что ты здесь вообще  делаешь?

- А, привет, Настя! – спокойно отозвалась она. – Ты что, еще ничего  не знаешь?

- Нет, а что?

- Так ведь час назад взорвали  «Солнечный остров»! Самый крутой ночной клуб!   Так ахнуло! Мне кажется, на всю  Москву слышно было! Говорят, никто не выжил, крыша обвалилась и всех сразу погребло. А зарево  и сейчас еще немножечко видно.  Погляди  в ту сторону, между домами – видишь, вон, полосочка розовая светится? Да как же ты не знаешь-то ничего ?! Ведь по всем каналам передавали, и в сети всюду было.

- И…. что ?- до меня как-то не сразу доходит.

- Ну, как что, Петрович-то мой  ненаглядный, там ведь, как всегда, ошивался!  Так что все, Царствие ему небесное, некого мне теперь, Настя, больше бояться. Все, звездец,  выхожу из подполья!

- Подожди, но  ты совершенно уверена, что он там был?

- А то! Мне сразу ребята наши перезвонили. Все, говорят, Натка,  кончилось твое заточенье, гуляй теперь свободно, где хочешь. А я знаешь,  за это время как по свежему воздуху соскучилась!  Ну, вот  и вышла. А тут, смотрю, Жанка  сидит. Мы с ней когда-то  на пару в детприемнике припухали – я из детдома свалила, она на вокзале от своих потерялась.  А теперь видишь, как оно вышло, обе мы выросли, у обеих у нас дети. Она мне как раз сейчас объясняла, как можно мелких в обычном платке носить. А то ведь на эти тряпки специальные никаких денег не  напасешься, да их еще и мотать надо по полчаса, мне Гришка показывал – так я ничего с первого раза не поняла, а тут посмотри, как все просто. Жан, покажи Насте еще раз!

«Солнечный остров», - стучало у меня меж тем в голове. –«Солнечный остров»… что-то у меня с этим связано, что-то абсолютно недавнее, и кажущееся почему-то сейчас нестерпимо важным…    

Из подъезда меж тем выскочил взъерошенный Гришка.

- Настя!  Настя, беда ! – закричал он, испугано обшаривая в поисках меня дворик глазами, и  не обращая никакого внимания на оглядывающихся  людей. – Их там нет никого, случилось, наверное,  что-нибудь!

Пестрые цыганские шали подошедших подруг и родственниц Жанны скрывали нас от него. Я встала на цыпочки и помахала рукой. Как все-таки хорошо иногда быть высокой!  Гришка подбежал, увидел, что все целы, и с облегченьем заулыбался. Наташа начала  заново ему все объяснять. А я, я наконец-то, вспомнила!

 В «Сонечном Острове» жил и работал Андрус!

Наташа сказала, никто не выжил. Г-поди, как нелепо, несправедливо! Андрус-то здесь  при чем!

А вдруг все-таки, каким-нибудь чудом?  Вдруг он живой? Вдруг   раненный, умирающий, под обломками, вдруг ему нужна помощь?

- Вот что, дорогие мои, - решительно сказала я.- Вы уж тут сами теперь  разбирайтесь, а  мне пора. Гриш,   не забудь только, что студенческий твой по-прежнему дома. Не вздумай завтра сунуться без него  в универ.

                                                                   *

 

 Одного взгляда на дымящиеся развалины  достаточно было, чтобы понять: под этим не смог бы  выжить никто.   Повсюду  валялись битые кирпичи, обугленные, искореженные куски арматуры,  оплавленного металла с  вплавившимися  в них кусками стекла.  Дым стоял стеной. Он  ел глаза, он выедал мозги, был горький, и в нем отчетливо чувствовался запах горелого мяса.

Что ж, ничего не поделаешь, надо лететь домой.

- Неприкольненько, - раздался за моей спиною  знакомый голос. – Вот совсем неприкольненько! Вышел, понимаешь, на пару часов побегать, сделал два круга, возвращаюсь – а тут, на тебе!

Он  удивленно потирал слезящиеся глаза, зябко ежась на вечернем ветру. Из одежды на нем не было ничего, кроме  майки и спортивных трусов, да еще на шее болтались наушники с вделанным в них микроскопическим плеером. 

- Андрус! – завопила я, хватая его за плечи и изо всех сил прижимая к себе, чтобы окончательно убедится, что да, это он живой, со мной, во плоти, а не... -  Дурак ты такой! Живой, живой, живой! А я  думала! Да ты сам головою своей подумай – ты же мог  быть там! - - и я выразительно показала на  гигантскую груду   дымящихся кирпичей. 

- Ну, д-да- а, - согласился, чуть постукивая зубами от холода , Андрус. – Вообще-то, действительно, прикольно.

                                                              *

Как хорошо после всего этого экшена  оказаться, наконец, дома, растянуться под  одеялом , закрыть глаза, и слушать ровное дыхание со всех сторон – Костино, на подушке рядом, Лешкино из кроватки, Светкино из раскладного манежика. Игорь  с Леркой  свалили на неделю в Египет, и дочка у нас уже целых два дня, а я ее еще толком  и не видела. Ну, ничего, уже скоро,  послезавтра выходной, наверстаю!   

Так хорошо, что просто невозможно уснуть!

Я встаю, спускаюсь по лестнице в сад, обнимаю собак, целую их в мягкие, пушистые морды. Вдыхаю всей грудью запах свежескошенной травы – дядя Саша постарался, конечно, привел сегодня участок в б-жеский вид. Сажусь на крыльцо, запрокидываю голову и смотрю на звезды. Как хорошо, что мы живем не в Москве! В Москве из-за вечного смога звезд никогда так  ясно не видно. Малый ковш, Большой, Кассиопея, Плеяды… Я сижу на крыльце, собаки дремлют у моих ног. Вокруг тишина, и только далеко-далеко за лесом грохочут на стыках  дальние поезда.

Скрипят половицы,   на ступеньку рядом со мной опускается Костя. Обнимает за плечи, прижимает к себе, набрасывает на нас обоих сверху шерстяной плед. Надо же, а я и не заметила, как, оказывается, замерзла!  

     Какое-то время мы пялимся  на звезды вместе.

- Знаешь, - говорит Костя, - у меня сегодня весь день в животе словно бабочки крыльями машут. Как думаешь, это он?

- Ну, а что – говорю. -  Вполне уже может быть. Почти двадцать недель, пора бы.

- А… у тебя? –

- А у меня пока ничего, - уверенно отвечаю я, – и вдруг  чувствую, что где-то там,  в глубине меня,   отчетливо и сильно  толкается.

Я еле удерживаюсь от вскрика. Мне тут же делается  ужасно стыдно. Наверняка оно весь день было тут, со мной, а я даже  не замечала. Тоже мне, будущая  мать называется!

- Костя, - говорю я, кладя его руку к себе на живот. – Вот послушай. Чувствуешь что-нибудь?

Он замирает в напряжении, через несколько секунд кивает.

- Ага! – И кладет мою руку на себя. – А ты?

Но я  не чувствую ничего.

- У тебя, наверное, там плацента. Через нее всегда трудно что-то расслышать или почувствовать.  Да ладно, не расстраивайся, я тебе и так верю.

Эх, надо было соврать, наверное.   

 Звездочка срывается с неба и, прочертив сверкающую дугу, падает за лесами,  полями, реками, морями, в далекой счастливой стране под названием: «Где нас нет»…

- А я знаю, чего ты загадал.

- Ну и чего?

- Чтоб все хорошо было, да?

                                                                                    *

В связи со сменой в Москве смотрящего, Косте пришлось срочно переделывать некоторые почти совсем уже готовые прогнозы. Впрочем, в большинство из них  возможность такого развития событий была заложена изначально, так что изменения пришлось вносить небольшие, хоть иной раз и весьма существенные. Занятие было нудное, да и времени заняло не мало – два дня с хвостиком считай просидел не разгибаясь. Спасибо, Марфа с детьми помогла, а то б совсем замотался.

                                                                                       *

 Кричевская так и не пожелала навестить мужа. Об этом мне наябедничала  тетя Паша, пока я у себя в кабинете меняла свое шматье на традиционные белые  одежды.

Мы с тетей Пашей давно уже помирились, и она теперь, как добрая мама, стояла надо мной по утрам, заставляя проглотить лишнюю ложку отложенной специально для меня больничной каши: «Ешь, ешь, тебе теперь надо, небось, двоих кормишь, а то ишь, тощая какая!»

Переодевшись и проглотив ненавистную кашу, я, как хорошая  девочка, сказала тете Паше «спасибо», и пошла разбираться.

Кричевский лежал лицом к окну,  отвернувшись от всего остального мира. Поднос с едой у его постели остался почти нетронутым – так, выпил полчашки кофе и закусил йогуртом.  Вообще, за два дня, прошедшие после операции, Кричевский сильно похудел и осунулся. Что отчасти возвратило его облику  потерянную  мужественность.

- Доброе утро, Аркадий Андреевич!  Что  ж вы не  кушаете ничего? Не нравится? Хотите, особый заказ для вас сделаем?

- А что можно?

- Да практически все! По контракту вы имеете право требовать, чтоб вам приносили еду любого  ресторана! Все, что душеньке угодно!

- Тогда пусть мне сюда вискаря принесут. Пару бутылочек для начала.

Я засмеялась, показывая, что оценила шутку.

-  Мысль хорошая! Действительно, как не выпить, тем более  повод есть!

- Повод? Какой еще повод?

Он тяжело, с трудом повернулся на кровати, и уставился на меня так, точно я говорила, на каком-то неведомом языке.

-Так сын же у вас родился!

- А-а, вы об этом!

Он махнул на меня рукой, и опять замолчал. Поворачиваться назад к окну ему было больно, поэтому он просто прикрыл глаза, показывая этим, что ушел в себя, и назад вернется не скоро.

- Аркадий Андреевич, - тихо сказала я. – А вы уже видели ребенка?

 Лицо его сморщилось, приобретая знакомое  беспомощное, затравленное выражение.

 - Нет еще. Ну да, наверное, надо. Хоть посмотреть, что там из меня извлекли.

Кричевский  встал, надел с моей помощью халат, и мы медленно двинулись с ним в сторону детской интенсивки. По дороге нас обогнал дядя Федя, весело катящий по коридору люльку с Никиткой. Я окликнула его, спросила, как там у них с кормежкой, и он, не оборачиваясь, показал мне в ответ большой палец.

Мы спустились на этаж ниже, миновали двойные стеклянные двери. Сполоснули руки под краном и накинули сверху на плечи дополнительные халаты.

Интенсивка была погружена в полумрак, жалюзи  спущены, и детки дремали в своих инкубаторах,  и кроватках с подогревом под мирное попискивание машин.

Маргарита Львовна сидела в кресле у кроватки с надписью «Кричевский Аркадий Андреевич, мальчик» и, как все эти дни, не сводила глаз со своего ребеночка, который мирно посапывал на своей грелочке. Монитор над ним констатировал абсолютную норму всех жизненных показателей.

Кричевский увидев их, вдруг резко оттолкнул мою руку, выпрямился, и зашагал твердо, уверенно. Точно вовсе и  не ему делали позавчера операцию. Точно не каждый шаг отдавался немедленно  тупой болью в шраме.

- Здравствуй, Рита, - произнес он вежливо - безразлично.

- Здравствуй, ирод!- отозвалась Кричевская, не оборачиваясь. – Погляди вот, что ты наделал!

- А что, - он склонился  с другой стороны над кроваткой, и нежно положил ладонь на крохотную  спинку. Ладонь скрыла мальчика почти совсем целиком. Снаружи осталась  торчать одна только голова в теплом чепчике. –  Подходящий! Нос вроде бы мой. Маловат, правда, ну да ничего, подрастет! 

- « Маловат»! Как тебе только не совестно! Я все для тебя делала, все на себя взяла, и дом, и фирму, все тянула одна, как лошадь! От тебя одно требовалось – носи! А ты  не смог даже с этим справиться!

- Почему? По-моему, я совсем  даже неплохо справился. Руки-ноги на месте, голова откуда надо растет.  Он тебе чем-то не нравится? Тогда я, пожалуй, себе его заберу. А ты себе заведи другого! 

- И не мечтай! Кто тебе его даст! Кровиночка моя маленькая, слышишь, что твой папка несет, идиот  такой хренов!

- Это тебе его «кто даст»! Рит, разуй глаза, и посмотри, что на кроватке написано. «Кричевский Аркадий Андреевич». Про тебя тут ни слова. Так что пока это мой ребенок.

- Да ты..  Да я…

- Да я, да я…головка от х@я! Послушай теперь меня.  Баба ты, конечно, с яйцами, но, сдается мне,  я   тебя теперь  за них ухватил. Ребенок этот юридически мой, и только мой, а не веришь – перечти контракт, который мы с тобой вместе подписывали. 

- Да но, ведь… Это же была моя яйцеклетка! И деньги были мои! Тебе столько в жизни не заработать!

- А это мы еще поглядим! За яйцеклетку тебе положено право посещений, по графику, определяемому гражданским судом, понятно? А деньги ты, помнится мне, вкладывала в проект этот добровольно? Твои деньги – мое здоровье, такой ведь был уговор.

- Да…но… - она резко сбавила тон. - Кричевский, послушай, чего ты хочешь?

- А вот это уже другой разговор!  Чего я хочу, ты и сама, небось, знаешь, не один раз про это уже  говорено. Хочу абсолютное управление филиалом – раз! Руководство  фирмой на паритетных началах – два!  И право вето на любое твое не согласованное со мной решение  - три!

- Кричевский, ну ты обнаглел! А  что я за все это буду иметь?

- А тебе  за все это будет позволено жить со мной, и  воспитывать совместно нашего сына.  Ну, если ты, конечно, хорошо себя вести  будешь.

Надо сказать, я  в жизни не видела Кричевскую такой обалдевшей. Она просто стояла и ловила ртом воздух. И во все глаза, не без восхищения,  глядела на своего нового, абсолютно незнакомого мужа.

 И было на что посмотреть! Выпрямившись, откинув голову, перед нами стоял сильный, уверенный в себе человек.  Опасный,   внушающий к себе уважение.  

И, я впервые заметила, на самом деле, он был ее выше.  На пару сантиметров, но все-таки.