*

Пожар в доме Мамедовых  был вовсе не чем-то из ряда вон. В прессе и сети замелькали сообщения о пожарах, наездах и избиениях лиц кавказской национальности.  По-прежнему с больших экранов и персональных экранчиков не сходили ожесточенные споры, мол,  сколько можно терпеть,   и не пора ли, наконец, принять меры … 

Хотя вроде, по  милицейским сводкам,  вовсе даже не они на нас, а мы на них нападали.

Я часто, идя по улице, задумывалась: «Кто ж все эти люди, так жаждущие, чьей-то крови?»

 Вон та бабуся с кошелкой? Хмырь в  солнечных очках, решительно хлопнувший  дверцей  авто, и погнавший куда-то в неведомую даль  на дикой, бешеной  скорости? Крашеная блондинка, оживленно треплющаяся с кем-то по телефону? «Он, такой, мне, представляешь… А я ему тогда, гордо так…»  Женщина,  катящая перед собой коляску?   Маляры в люльке,  бесстрашно балансирующие  где-то под крышей  особняка,  в одной руке кисть, в другой банка пива? Томный юноша, читающий в метро –  не могу удержаться,  зырю через плечо - «Весть о Синей Птице» Кержака?

 Хорошая, кстати,  книжка. Это такая фантастика про  всеобщее счастье, которое вроде бы как  возможно, но только при  определенных условиях. Мы с Костей оба читали, и спорили потом полночи до хрипоты. Пришли к выводу, что ни на фига не надо такое счастье, если оно с условиями.   

Нет, однозначно  люди, чье мнение реально учитывается, не разгуливают вот  так запросто по улицам. Они прячутся  в каменных мешках, и строчат втихомолку  грозные комменты. Выступают  на закрытых собраниях Гос. Думы. Выводят по ночам светящимися аршинными буквами на стенах гаражей: «Чуркам хана! Росию –  руским!»,  и внизу для наглядности череп со скрещенными костями. 

Когда в газетах появилось подписанное миллионнами требование к властям  собрать всех  обитателей сектора Д и чохом вывести куда-нибудь от Москвы подальше, никто  особо не почесался. Разве что те, кто не поленился отыскать в этой куче подписей свою. Как мама моя, например, или Оскар. Они с друзьями сразу составили и пустили гулять по сети возмущенный пост, что, мол,  подписи под той петицией поддельные. Но  мало кого это взволновало. Люди привыкли не обращать вниманья на  мелочи, не касающиеся их лично. Это же никакого сердца не хватит! Да и времени жаль.

И я ничуть не лучше других. Наверняка ведь  там  и наши с Костей подписи были. Хотя конечно ни он,  ни я, ни сном и не духом…

Так что, когда ночью нам позвонила Анджела, и свистящей скороговоркой зашептала что-то о крытых брезентом грузовиках с надписью «Хлеб», выстроившихся у наружных ворот их КПП, я даже не сразу врубилась, о чем, она, собственно. Тем более, что слышно  было очень плохо, и чуть ли не каждое слово приходилось заново переспрашивать.

- Да увозят нас всех! Понимаешь, увозят! – крикнула она, наконец,  в полный голос. Раздался треск, за ним слабый звук удара и частые, тупые гудки.

Я разбудила Костю, маму и Оскара. Марфу и дядю Сашу.

На улице было холодно, черная земля смерзлась, на ветках и подоконниках лежал иней. Ледяной воздух резал щеки и нос, как ножом.

- Да куда ж их по такой погоде!

- Известно куда. Или неизвестно.  Да вообще, на хуй, какая разница! У шофера-то в кабине всегда тепло.  А с практической точки зрения, чем меньше  довозишь живьем, тем легче с ними на месте потом разбираться .

 - Г-ди, Оскар, ты что ж говоришь такое!

- Правду я, дядь Саш, говорю. Одну только чистую правду.

-А, вот оно! – мама лихорадочно сновала по сайтам новостей: «Правительство Москвы вынуждено пойти навстречу многочисленным просьбам жителей столицы. Одновременно мы надеемся с помощью этой меры  уберечь всех находящихся в данный момент на территории столицы лиц кавказской национальности – смотри, значит не один только сектор Д, наверняка они сейчас по квартирам шарят! -  от неконтролируемых вспышек праведного народного гнева…- То есть это они помочь    хотят! Смотри ,  добрые какие нашлись!    

Мы сидели под тысячеваттной хрустальной люстрой, в ярко залитой светом кухне. Было тепло, батареи пылали жаром. А нам было холодно и беспросветно.

Я понимала, что время безвозвратно упущено. Что думать надо было раньше, пока еще только начиналась вся эта компания в СМИ. И что теперь если только чудо…

Единственное чудо, которое я знала – было спрятано в маленькой  коробочке у меня в кармане. Может, все-тки стоит разик нажать на кнопку? И, может быть, еще помолиться?

- «Сортировочная!» – раздался  взволнованный голос Кости. Он тоже все это время не отрывался от своего компьютера, стукая лихорадочно по клавишам, и время от времени присвистывая сквозь стиснутые зубы.  - Состав собирают на «Сортировочной». А фургоны к платформе подгонят через Юрьевский переулок. И повезут их, выходит, куда-то там по рязанке. В мордовские лагеря, что ли? Или дальше еще куда? Ладно, щас проверю…

- Ну и что нам это знанье дает? – скептически отозвался Оскар.

Я выскочила в коридор и отчаянно надавила со всей силы на кнопку.

Через мгновение в кармане у меня залился бешеной трелью сотовый телефон.

- Насть, ты свихнулась?! Чего людей  зазря дергаешь? Тем более среди ночи. Проверили, тихо  у вас все. А за ложный вызов знаешь чего бывает?!  Теперь ко мне еще приебутся – и чего я тебе прибор вооще дал, да может, когда давал, чего-нибудь  не так объяснил. Велели, короче, срочно тебя по новой проинструктировать.   И пиздюлей заодно навешать.

- Степка, не ругайся, это не у нас. Это я вот почему звоню. Слушай, сейчас к платформе «Сортировочная»…

Закончив разговор, я вытащила  планшет. Включила, и, как всегда, сразу  оказалась на  сайте нашего  «Института».  Телефоны сотрудников, код доступа, а, вот оно - телефон священника АНРПЦ…

Трубку взяли с первого же звонка.

- Отец Геннадий, здравствуйте, извините, что я так поздно. Это Настя, из третьего акушерского. Понимаете,  нам тут срочно нужна молитва. Что-нибудь такое о чуде…

 

                                                                           *

С детства не понимала, когда  в книге там или в фильме, кого-нибудь публично казнят. Не как сейчас – тайком, на рассвете, в каменном мешке или на дальнем каком-нибудь полигоне. А на площади, при скоплении людей, среди множества сочувствующих.  И вот все стоят и жалеют бедного какого-нибудь Робин-Гуда, или знахарку, вылечившую пол деревни, или вообще ни в чем не  повинную королеву. А потом всеобщее: «Ах!» -  и ноги задергались в воздухе, или голова полетела с плеч.

 Всегда злилась – ну чего они все стоят? У них  рук нет, или  оружия? У плотников вон, у всех до одного топоры, про охотников или там мясников вообще уж не говорю.  У вас на глазах убивают кого-то, по вашему мненью, зазря – так вы не стойте столбом,  идите и отбивайте! Охрана? Да сколько ее там, той охраны! А вас ведь целая площадь! Закон? Да на хуя вам такой закон?

Оказалось, не я одна – многие на свете так думали. Поэтому со временем от проведенья публичных казней отказались. Теперь – только каменные мешки и дальние полигоны.

А жалко!

Под скептическое ворчанье Оскара, что, мол, ни к чему это, конечно,   не приведет, и  Костино унылое: «Три процента! Поймите, машина дает   три процента, за то, что мы там  сможем  чем-нибудь помешать! И даже, если честно, не три, а только два, семь десятых и  корень из двух дает», мы все оделись, и высыпали на холод, на ходу разбирая имеющиеся в нашем распоряжении транспортные  средства.

Мама оставила в интернете краткое сообщение с призывом ко всем людям доброй воли  собираться вблизи станции  «Сортировочной», и  образовать  «живое кольцо». В крайнем случае, всем дружно улечься на рельсы. И  не дать свершиться величайшей несправедливости, страшному преступлению, направленному против ни в чем не повинных людей. Неужто народ, подаривший миру Пушкина,  Достоевского и Толстого, в середине 21-го века… 

Короче, воззвание вышло кратким, но весьма поэтичным.

                                                                              *

В такую погоду принято говорить, что нужен снег. Но если не считать  жестких каемок инея по краям тротуаров,  вокруг все было черным-черно. Месяц в небе еле обозначался узеньким серпиком, мерцанье звезд  скорее угадывалось сквозь  толщу смога и облаков.

Пространство у платформы Сортировочная, освещенное тусклыми желтыми  фонарями,  уже не вмещало заполнившего его народа. А люди все шли и шли.

 Со всех сторон, перелезая через рельсы, просачиваясь сквозь бесчисленные  дыры в заборах. Светя себе фонарями, спускались  по еле заметным тропкам,  с высокой насыпи вниз, к путям. Топали по ветхому железнодорожному мосту со скрипящими опорами. Вытекали темными ручьями из жерла туннеля. 

Оказавшись на небольшом пятачке, ограниченном с боков  мертвенно поблескивающими витринами закрытых на ночь  киосков, спереди – платформой, а сзади  -  Москвой в лице Юрьевского переулка, люди останавливались, радостно окликали друзей и знакомых, притоптывали от холода ногами, возбужденно переговаривались между собой, смеялись, делились пирожками, горячими и горячительными напитками. Кто-то снимал происходящее камерой, кто-то – на телефон. Звенели на разные голоса сразу несколько гитар – где рок, где барды, а где и вовсе попса. Каждый выбирал песню себе по душе, подходил ближе, и радостно подпевал.

Людей доброй воли оказалось неожиданно много.  Не поместившиеся на узеньком пятачке, они кучковались на путях, висли на заборах, лезли на крыши будочек и киосков. И по-прежнему продолжали подходить еще и еще.   

Вплотную к пассажирской платформе  стоял  товарняк    вагонов на двадцать пять-тридцать. Всем вагонам места, конечно же, не хватило, поэтому хвост состава терялся где-то там, далеко позади платформы. Двери  вагонов были закрыты, и у каждой  маячило по два-три человека в форме. Они затравленно озирались, но в разговоры ни с кем не вступали, и на явные провокации не поддавались.  У въезда на станцию  стояли две полицейские машины, откуда через равные промежутки  времени раздавались по матюгальнику  призывы не бузить и разойтись по-хорошему.

Фургонов с надписью пока нигде не было видно. Но никто не сомневался, что они скоро подойдут, некоторые даже отслеживали  через гугл-мэп их продвиженье по городу.

По углам периметра один за другим вспыхивали костры. На растопку шли деревянные ящики, собранные по задам киосков, ветки деревьев, растущих по   краям железнодорожной насыпи.

Я стояла у костра, грела ладони стаканчиком  кофе из чьего-то термоса, улыбалась Косте, зябко кутающемуся в дедову телогрейку, в которой он тонул, слава Б-гу,  весь целиком – лишь кончик носа  выглядывал, да снизу носки ботинок – и чувствовала, как меня захлестывает всеобщее воодушевление. Конечно, мы победим! Ведь нас тут столько! А их – всего ничего, жалкая какая-то  горсточка. Какие к чертям десятые, не говоря уж об иррациональном корне из двух! Смешно! Да сто процентов, что  у них ничего не выйдет!

- Здравствуйте, Александр Менделевич!

- Здравствуй, Славин Паша!

Они обнялись – Оскар и высоченный парень в косухе, косая сажень в плечах, лысый и бородатый. Ухо, повернутое ко мне,  проколото было раз, наверное, двадцать, гвоздики-брильянты так и сверкали. Маленькое светло-желтое – золото? платина? - колечко пересекало левую бровь.

- Вы! Все-тки, точно вы! Ну, ежкин кот! Натаха когда сказала – не поверил! От ведь бывает! Думаешь – помер человек, а он вовсе даже живой! Ну, так надо ж за это выпить!

Оскар досадливо поморщился.

- Потом, Паша. Когда все это закончится.

- Ну, как скажете.

 Они сели рядом, на сваленные у костра ломаные ящики. Оскар вытащил «Беломор», но парень, остановил его энергичным жестом,   щегольски щелкнул вынутым портсигаром:

- На, Менделич,  не позорься! Ну что это! Приличный человек, и курит всякую дрянь! Вот берите, все не та отрава, а вставляет вовсе не хуже!

Но Оскар только  отмахнулся.

- Не надо, Паш, я к своим привык.

Закурил, и тут же закашлялся.

 - Ну, Паша, докладывай обстановочку.

- А чего, обстановочка херовая. Наши все, конечно, кто в наличии, подгребли. Тем более у многих тут свой интерес оказался. Они ж там как думают – оторвали пацана от семьи, сунули в приют или, скажем, на усыновление –  и все,  сразу он сирота безродная. А вот вам на это индейская  изба! – и Паша энергично потряс сложенной комбинацией из трех пальцев. – Пацаны, конечно, боевые все, с опытом, кое у кого армия за плечами с точками всякими горячими, ну и здесь, в Москве,   кой какой опыт приобрели. Но ведь и с той же стороны не одних фраеров согнали! Небось, там  и солнцевских много, и бутовских хватает, да и из глубинки в Москву не худших парней берут. Считай, ихняя лимита вся, как на подбор.

- Как это– солнцевские и бутовские? – не поняла я. - Разве против нас не одна только полиция?

Павел снисходительно усмехнулся.

- А полиция, ты думаешь, кто? Те же наемные работники. Это ж раньше такого быть не могло, чтоб человек одновременно был и ментом, и допустим, гопником. А сегодня никого уже не колышет, чем ты зарабатываешь в свободное от работы время. Скажи спасибо, если они ОМОН  не пришлют. Туда вообще нынче только из колоний  берут. Малолетних мокрушников. Думаешь, почему, русский спецназ стал настолько крут, что нас теперь любые  моджахеды боятся? На Руси никакой талант зазря не пропадет!

 - Ладно, Паш, кончай заливать. Тебя послушать, у каждого за спиной если не тюрьма, так колония.

-   А что, не так, разве? Да вы ж, Менделич,  и сами теперь должны понимать. По мне,  кто хоть раз не сидел, считай, что и не человек вовсе! Так, полчеловека! Вот они – Паша пренебрежительно махнул рукой на топчущихся у костров и весело подпевающих гитарам людей доброй воли – разве что понимают? Жалко их! Зря их  мать твоя сюда согнала. Перестреляют их, как до делу дойдет, ни за грош. Герои, ептыть! Так бы мы разобрались  между собою по-тихому, а теперь…  Ишь, распелись, пикник им здесь ! Любое дело, дай волю, в забаву превратят. Главное, вот так, смеясь, все ведь и передохнут. С песнею на устах, пулей в башке и пол-литрой в брюхе. Не успев ни понять, ни сообразить, чо вооще вокруг  происходит.  От монашков этих мелких, ну, которых ваш поп привел, – и то больше пользы. Вон, расселись по заборам и  деревьям, уставились на дорогу, и  ни гу-гу. Ждут. Понимают, что дела вокруг серьезные затеваются.  Замерзли, небось, все, как цуцики, а не слезают. Пойду, хоть чаю им велю раздать, или покрепче чего там.  

- А ты, Паша, как я понимаю, у наших ребят   за главного? – как-то подозрительно ласково поинтересовался Оскар.

- Ну да,  – парень неожиданно смутился. Тон его, из уверенного, стал вроде как виноватый. - Ну, понимаете, так получилось.  Вас же не было, Александр Менделевич.

Минуты текли.  Время от времени кто-нибудь с треском разламывал новый ящик,  подбрасывал дров в костер, и сноп искр взлетал высоко-высоко, в черное небо, рассыпаясь там, точно маленький фейерверк. Месяц к тому времени совершенно  исчез, и на звезды уже даже не намекалось. 

Неожиданно по толпе полетела весть, что фургоны  уже здесь,  за углом. Длинная, почти бесконечная вереница.  Но ближе они не подходят, и людей оттуда не выгружают. Видимо, ждут, пока нас всех отсюда разгонят. И что надо же что-то делать – люди ведь там замерзнут. Женщины, дети, старики. Нам-то тут хорошо, с гитарами у костров… С чайком да с водочкой.

- Так надо  туда идти! – крикнул кто-то в толпе.- Ломать двери, рвать брезент, выпускать людей! Какого х@я мы здесь торчим!

-Точно! – откликнулось сразу множество голосов. – Двинулись!  Каждый в руки по ломику, и вперед!

 И вдруг, откуда-то с неба, причем даже не с одной, а  словно сразу  со всех сторон, как в концертном зале или  кино, послышался чей-то добродушный, с легкою хрипотцой, и вроде даже негромкий голос.

- Кхе-кхе-кхе!  Раз дрова, два дрова, три дрова! Проверка связи. Короче, эта… всем не двигаться и заткнуть пасть!

Толпа разом замерла и уставилась вверх, в черные, беспросветные небеса, ошеломленно обшаривая их глазами в поисках источника звука.

- Господа! – увещевающе, почти по-отечески, зажурчал голос с неба. –  Вам  что тут, всем жить надоело? Или впрямь подумали, что зависит от вас что-нибудь? Просто, как вчера родились,  ей-Б-гу! – голос рассыпался снисходительным смехом - Ну, кто вас тут спрашивает? Как наверху решат, так все и будет. Давно пора понять, что  ни от кого из нас  ничего не зависит. Думаете, меня кто-нибудь спросил? Думаете, я по своей воле вместо того, чтоб в постели спать, тут с вами на холоду базарю? Все, короче, побузили и хватит.  Дайте нам теперь спокойно  людей в поезд пересадить.  Вы б хоть о них  немножко подумали – у вас тут, понимаешь, игры свои  политические, а они, бедные, из-за вас там мерзнут. У  нас-то с вами время навалом. А  они, там, в фургонах, глядишь, к утру, перемерзнут насмерть . Некрасиво как-то выходит. Вы вон все в шубах,  в ватниках, да у костров, а они там, между прочим, кто в чем друг к дружке жмутся. Вы б их хоть пожалели!  И учтите – тут голос заговорил строже - мы тут все нормальные пацаны. И, пока, никто из вас не полезет, куда нельзя, или, скажем, не начнет сдуру херь всякую нести в матюгальник,  мы – зуб даю! - никого из вас зря не тронем. Ну чего там – собрались, побазарили – с кем не бывает. Надо ж народу как-то пар выпускать, что ж мы, не понимаем.  Но если чего -  тогда уж, господа хорошие, извиняйте. Не пугаю, но предупреждаю. Тут со всех сторон   снайпера понатыканы, так что каждый из вас, считай, что на мушке, чуть чего – и чпок! А чурки по Москве больше ходить не будут. Это дело решенное, без нас и без вас, в верхах. Так что, спасибо за внимание, и, на вашем месте,  я бы шел уже  домой по-хорошему. Чего зря жопу-то морозить? И не забывайте – там люди мерзнут и ждут.

Толпа застыла в растерянности. Люди переглядывались. Недоуменно пожимали плечами. Каждый боялся первым заговорить, шевельнуться. Привлечь к себе лишнее внимание. Всех сковывала мысль об окружающих  снайперах.

И тут, прямо рядом со мной, раздался громкий скрип досок. Моя, затеявшая все это, мама не собиралась так просто  сдаваться. Легко, как девочка, взлетела она на гору  ломанных ящиков и звонко, безо всякого матюгальника, но так, чтоб слышно было сразу всем, выкрикнула:

- Но послушайте…!

Закончить фразу она не успела. Прилетевшая будто ниоткуда пуля, прервала маму на полуслове. Она дернулась, словно поперхнувшись,  кубарем скатилась вниз с ящиков, упала, да так и осталась лежать  на земле.

Не знаю, какой реакции они  от нас ждали. Наверняка думали еще сильней напугать. Но только результат получился обратный. Толпа дружно ахнула, взревела, и резко, единым гигантским движеньем рванула за угол. Размахивая досками, ломами, лопатами, ножами, гаечными ключами. Некоторые спотыкались и падали. Но люди, не останавливаясь, бежали дальше по их телам.  Думаю, бежали и те, кто вовсе  даже не хотел никуда бежать. Лично я, больше всего на свете, хотела  вернуться к маме. Мне была абсолютно невыносима мысль, что она лежит там сейчас, совершенно одна, на  голой земле. Но ясно было, что попробуй только я повернуть  назад, и меня тут же затопчут. Теперь ни у кого из нас  просто не было выбора. Потерявшая человеческий облик толпа несла нас вперед, и, если б кто замедлил шаг, немедленно б растоптала.

Кстати, хромого Оскара затоптали б уже сто раз, не охраняй его все время с боков ребята из «восемнадцатого». Я тоже пару раз чуть не упала – и каждый раз думала, что всё, даже если останусь жить,  ребенка наверняка потеряю. Но оба раза меня подхватывали с двух сторон чьи-то сильные, крепкие  руки. Во второй раз, я умудрилась, скосив глаза, разглядеть, что это были «тимуровцы», но не сразу  уразумела, что это была вовсе не  случайность. Скауты АНРПЦ сновали в толпе, точно лейкоциты в потоке крови – поддерживали, подхватывали, не давали упасть. Думаю, только благодаря им удалось уцелеть мне и Косте. Ведь у нас у обоих был смещен центр тяжести.

И мало кто заметил, как откуда-то с крыши дестиэтажки  на Юрьевском, птичкой слетела, похожая на изломанную куклу, человеческая фигурка.

-Ха! – выдохнул  за моей спиной Пашка. - Они думают, у нас снайперов своих нет!

Почти безоружные обезумевшие люди расшвыривали охрану, штурмом брали грузовики, разрезали на лоскутки толстые полотна брезента, запрыгивали внутрь, ссаживали, передавая друг другу закоченевших обитателей сектора Д, растирали им руки- ноги, укрывали снятыми с собственных плеч шубами и пальто,  оттаскивали в сторону, уводили подальше отсюда переулками, грузили в свои машины и авиетки, разбирали по домам стариков, больных, матерей с маленькими детьми…

И все это - на фоне рукопашного боя, ни на миг  не затухающей перестрелки, частично, правда, происходившей в буквальном смысле «в верхах». Во всяком случае, каждый обнаруживший себя вражеский снайпер, похоже, недолго заживался на этом свете.

Но дрались все же не мы, не интеллигенция. Дрались профессионалы. Мы же, если нам не везло, просто падали жертвой. Как, например, моя мама.

Впрочем, что я! Моя-то мама вовсе не пала жертвой!  Наверняка она, как всегда,  точно  знала, что делает. Просто она совершенно сознательно решила геройски погибнуть!

Как всегда, ни о ком из нас не подумав.

 Ближе к утру в воздухе потеплело.  Бой к тому времени  совсем уже стих.  Большинство людей – те, кто  еще был на своих ногах –   разошлись. Остались брошенные, покореженные остовы грузовиков, трупы, тяжелораненые. Несколько человек оплакивали мертвых, и пытались хоть чем-то помочь живым. В основном это, конечно, были скауты АНРПЦ. Тут-то и выяснилось, что большинство из них, среди прочего,  получили еще и не слабую медицинскую подготовку. Скауты перевязывали раны, накладывали жгуты, сооружали шины из подручного материала.

Крупными хлопьями повалил мокрый снег. Достигая земли, он таял, превращаясь в слякоть. которая, смешиваясь с кровью, приобретала грязно-розовый цвет. Мы все  топтались в этой грязно-розовой жиже, чувствуя, как она проникает сквозь неплотные швы в нашу осеннюю обувь.

И вот тут-то,  сверкая мигалками, и оглушая  сиренами,   подъехали «воронки», и, что более ценно, «скорые». В них загрузили всех, кто еще не успел или уже не был в состоянии уйти.  Наши к этому времени все уже благополучно скрылись с места происшествия, включая упиравшегося Костю и безутешного Оскара.  С ними  я отправила в Яхромку Давида с Анжелой и маленьким Арсиком, и несколько их самых близких друзей. Много людей мы взять не могли, нас  и самих ведь в доме  немало.

 Я осталась с мамой, справедливо рассудив, что беременной мне, скорее всего, ничего не сделают, а зато всем остальным  могут, и даже очень.

 У мамы в лице не было ни кровинки. И я все никак не могла понять, дышит она вообще,  или нет. Но пульс-то у нее точно был – я все время проверяла. Не на запястьях, нет, запястья были жесткие и холодные. На сонных артериях.

Охранять меня остался «тимуровец» Коля. Моим он сказал, что за меня могут не беспокоиться. Потому что, хотя ему еще только двенадцать лет, у него черный пояс по карате, и стреляет он лучше всех в отряде. А что лет  ему мало, так это же хорошо. Лишний раз не станут доебываться.

Но к нам никто  особо и не вязался. Только проверили документы, и без звука позволили мне ехать  с мамой в больницу .  Фельдшер – девочка моих лет, может, даже из моего медучилища - надела ей на лицо кислородную  маску, подключила аппарат,  я простилась с Колей, и мы поехали в Склиф. А снег все шел, и  вокруг все становилось белым, свежим и чистым.  

 

                                                                                              *

 

-Как я уже сказал, пуля, попавшая в голову вашей матери, вызвала повреждения, несовместимые с жизнью.

- Но ведь она дышит! И пульс есть! Вот же, на мониторе!

- Дышит, к сожалению, не она, а аппарат ИВЛ. А сердечная деятельность сохраняется благодаря препаратам, которые она получает  внутривенно. На энцефалограмме же – вот, можете убедиться, абсолютно прямая линия. То есть тело, благодаря нашим усилием, пока еще, так сказать, живо, но мозг в этом, к сожалению,  более не участвует. Выражаясь, так сказать, метафорически, ваша мама больше не с нами.  Примите мои соболезнование.

- Но ведь когда мы ее привезли, она же дышала! Сама! И пульс был. Я точно знаю! Я все время проверяла! На сонных артериях. Я не могла ошибаться! Я фельдшер-акушерка.

 Лысый квадратный очкарик в мятом халате устало потер переносицу.

- Видите ли, коллега,  поскольку было холодно…. Пониженная температура творит иной раз такие чудеса. Но они, увы, длятся недолго. Так сказать, прощальный подарок Деда Мороза…  Анастасия Викторовна, соберитесь, пожалуйста. Я понимаю,  что вам  тяжело, но нам надо решить один небольшой вопрос. 

Я чувствовала, что вот-вот упаду. Перед глазами  плыли круги.

  Значит, все было зря. Мое сиденье рядом с ней в тающем снегу. Наша поездка сюда, с сиренами, на красный свет, на пределе возможной в городе скорости. Кислородная маска. Прикосновенье девочки-фельдшера к моему плечу: «Ну, видишь! Успели все-таки довезти! Теперь все будет точно о-кей!»

Оказывается, все было кончено еще там. Еще тогда.  Пуля, попавшая в голову, убила ее на месте.

Я почувствовала, что из меня, как из лопнувшего  шарика, разом выпустили весь воздух. Больше можно было не держаться, не разыгрывать из себя крутую. Можно просто упасть, где стояла,  свернуться клубочком, и пусть со мной делают, что хотят.

- Анастасия Викторовна, вам плохо? Подать воды? Присядьте, пожалуйста. Вот так, вот так… осторожненько… Катюш, где у тебя нашатырь?

Едкий, выбивающий слезы и сопли запах, немедленно прочистил мозги. 

-  Пришли в себя? Хорошо. Так вот, последний вопрос.  Вы, разумеется,  в курсе, что ваша мама была приблизительно на  двадцать шестой – двадцать седьмой неделе беременности? Конечно, при данных обстоятельствах,  вряд это ли имеет большое значение, но вот, здесь у меня  заключенья УЗИ,  плод при ранении не пострадал.  Если  извлечь его сейчас посредством кесарева сечения, то он,  с большой вероятностью, окажется жизнеспособен.  Конечно,  учитывая ваш возраст, и собственное интересное положение, вряд ли вы будете заинтересованы…  Но я, все-таки, счел своим  долгом сказать...  Кстати, это мальчик.

 Мама беременна?! На двадцать шестой неделе?! Интересно, в курсе ли Оскар?

Страшная, чудовищная боль потери немедленно чудесным образом сдвинулась куда-то на задний план. Шестеренки в моей голове  автоматом завертелись в привычном ритме.  Двадцать шесть  или двадцать семь –  две большие разницы, тут ведь каждый день на счету! Будем исходить из худшего варианта, стало быть, двадцать шесть. Это  о-очень маленький ребенок, куда меньше, чем был даже  Лешка. Значит…значит надо позвонить Лике!

Я прошу врача дать мне несколько минут на раздумья, в конце концов, аппаратура пока работает, и жизненные параметры на мониторе все еще неизменны. 

Выскакиваю в коридор и набираю знакомый номер. Кратко, в двух словах, ввожу Лику в курс дела.

- Как, твоя мама! – ахает она в трубку. Я как-то упустила из виду, что за эти месяцы они успели познакомиться и  подружиться. Пару раз Лика консультировала маму на родах,  выезжала к ней на трудные случаи.  Даже умудрилась заслужить у мамы  высокое звание «очень толковой». И вот теперь все это оборвалось.

Но Лика врач, и немедленно берет себя в руки.

- Нельзя, чтоб  ее кесарили в Склифе! В Склифе у ребенка  почти что нет шансов! Добивайся, чтобы… тело.. перевезли на Четвертый Вятский,  в родилку для недоношенных. Там хоть какие-то условия будут, да  и я, если что рядом, подсуечусь. Поговори с ними!  Если согласятся, дай мне сразу знать. Я  пулей туда, и все подготовлю.

- Согласятся, куда они денутся! Да какая им разница!

Оказывается, разница есть, и еще какая.

Я доказываю, убеждаю, молю, предлагаю любые деньги. Все напрасно, они уперлись. Талдычат о какой-то опасности – для кого? Для мамы? Так ей уже все равно. Для ребенка? Так ему, пока он внутри, абсолютно без разницы, а снаружи ему будет безопаснее оказаться как раз вовсе не здесь, а там.

Да, в принципе я права… Но… понимаете, есть тут один нюанс. Короче, нет. Ни за что. Невозможно. Или здесь, или вообще нигде.

В середине разговора я чувствую, что кто-то дергает меня за рукав. Легонечко, словно бы случайно. Раз, другой, третий. Наконец я  оборачиваюсь.

Медсестра Катя, стоящая за моей спиной, еле  заметно кивает на дверь.

Мне тут же срочно требуется в туалет. Катя выскакивает  следом, и в двух словах, по дружбе, ну, как своей,  тоже, как-никак фельдшер, разъясняет скрытый нюанс.

- Мамка твоя здоровый человек была, так? Почти и не болела ни чем никогда. Органы у нее внутри все целые – ну там сердце, почки, печенка? И группа крови – первая минус. Все, короче, высший сорт, экстра. Если тут порежут  – здесь же и вскрытие   сделают.  Патанатомия у нас в подвале. А отделение пересадки на первом, два шага по лестнице вверх. Ну, соображаешь? А тело потом зашьют, и  как догадаешься, чего у нее там внутри не хватает? Обратно же вскрывать – проверять, все ли на месте, не станешь.

Да, я соображаю. Я целую Катю от полноты чувств в щеку, и вихрем влетаю в кабинет.

- Значит, это, совсем забыла сказать. Ну, мама же моя была человек передовой, современный. Так вот, она все свои органы завещала на пересадку отдать. Честно-честно, она нам много раз говорила. Все-все, даже роговицу глаза. Так что готовьте контейнеры, и погнали. Ну, где, что надо подписать? А хотите, частную скорую оплачу? И так столько времени потеряли.

Знаю, звучит наверно чудовищно. Но, во-первых, я была совершенно уверенна, что мама, будь она в курсе, ничуть не стала бы возражать. Сама, будучи  на моем месте,  наверняка поступила бы так же. А во-вторых, выхода у меня все равно никакого не было. Мне надо было спасать брата.

По дороге я успела позвонить Лике и Оскару. Лика, явно на бегу, крикнула, что едет. А Оскар выслушал меня молча, и ничего не ответил.