Часть Вторая

 

И время их собирать

 

 

Я стою за забором, и корчу рожи, пытаясь привлечь внимание маленького существа,  трудолюбиво роющего совком песок по ту сторону сетки. У существа светлые голубовато-зеленые глаза и острые, чуть оттопыренные, ушки эльфа. Это моя дочь. Я смотрю на нее и не могу насмотреться. Время от времени я  тихонько посвистываю ей, как  щенку, и она, как щенок, реагирует на свист – замирает, поворачивает головку, смотрит в мою сторону, пытается разглядеть меня за кустами, где я прячусь от воспитательницы. Когда воспитательница отворачивается, я высовываюсь, и корчу смешные рожицы. Дочка смотрит и нерешительно улыбается. Иногда встает и делает несколько шагов в сторону забора.

 С каждым разом она подходит все ближе.

Я приручаю ее, как дикого зверька, как Лиса в  «Маленьком Принце».

Я отловила Игоря в ихней ординаторской одного, и  честно все ему выложила. Ну, может не так связно и бесстрастно, как мне бы хотелось, и может, голосом недостаточно твердым или там слишком тихим. Ну, так  и он мне ничего не ответил – молча выслушал, отвернулся и вышел. С тех пор тщательно избегает  на лестницах и в коридорах, а на общеинститутских еженедельных пятиминутках, где я теперь обязана появляться по долгу службы, сперва заглядывает, проверяет, что я уже где-то села, а потом сам садится в противоположном углу по диагонали.  Лерка ходит с победным видом – но это как раз из разряда смешного.

Что ж, поживем-увидим. А пока приходится  действовать  на свой страх и риск. Так что я  уже третью неделю  прихожу сюда, к садику, во время прогулки. Стою у забора за кустами, посвистываю и корчу смешные рожицы. Приручаю своего ребенка.

 

*

На работе у меня все хорошо, хоть малость и  скучновато. Дядю Федю так пока и не выписали, так что по утрам я привычно наслаждаюсь вокализами – от них всегда хорошеет на душе и хочется самой запеть, и жить, и вообще как-то двигаться дальше.

Я вполне освоилась на новом рабочем месте, и даже постепенно прибираю к рукам тетю Пашу. Разговаривать она пока не начала, но хоть распоряжения мои выполняет. С Валькой же  никаких проблем, разве что он слишком явно влюблен в дядю Федю, а тому это по фигу, он вообще не по этому делу, и Валька страдает.

 Впрочем, пока  любовные страдания не мешают Вальке добросовестно справляться со своими обязанностями – что мне за дело?

Кроме дяди Феди, который, похоже, застрял у нас тут надолго, бывают эпизодически пациенты на один  день или там на сутки  – на всякие там обследования и процедуры. Иногда их скапливается аж  до трех человек.  Это создает видимость плодотворной деятельности.

Поскольку сотрудников мало,  по графику, примерно в неделю раз, я остаюсь дежурить, так что совсем без ночей, как рассчитывала вначале, не получилось. Делать по ночам здесь нечего, так что иногда меня даже зовут на помощь в приемное или в смотровую – когда своих  рук там не хватает.

В настенном календаре в ординаторской красным отмечены плановые госпитализации  на кесарево, согласно срокам беременности,  но пока что при мне ни одной такой красной даты  еще не выпало.

Мы переселили Наташу с детьми в нашу московскую квартиру – очередные жильцы оттуда как раз съехали. Ваня отвез ее туда, закутанную до бровей в платок, как монашку, на своей Стрекозе. А мы с Гришкой по одному, с интервалом в час, подвезли на монорельсе детей. Мы здраво рассудили, что раз все ищут рыжую девушку с близнецами – так  ни рыжей, ни близнецов, ни тем более их всех вместе никто нигде  увидеть не должен.

Наша московская квартира недалеко от Костиной мансарды, так что мы с Гришкой по очереди навещаем теперь Наташу – приносим продукты, одежки для быстро растущих детей,  всякую хозяйственную мелочевку.

Время от времени приходя к ней, натыкаешься на кого-нибудь из «восемнадцатых». Они трутся на кухне, выбегают на лестничную площадку покурить, травят байки и притаскивают дикие, немыслимые подарки малышам – качели с музыкой, которые можно вешать в дверной проем,  крохотные заводные леталочки  с сиденьем, похожие на огромных разноцветных змеев. У них даже катушки похожие, со шнурами – родитель, допустим, держит в катушку в руке, шнур разматывается, и ребенок взмывает ввысь, визжа от восторга. Сейчас, по весне, часто видишь во дворах таких летающих малышей. Но конечно, это игрушка для детей   куда старше Наташиных девочек. Им пока куда нужней погремушки и колечки для прорезывания зубов.

Однажды Степка, уходя, сунул мне в карман какой-то маленький плоский предмет.

- Вот, держи подарочек, не дай Б-г пригодится.

- Что это?

- Хренька. Умелец наш один смастерил. Такой, типа, в общем, сигнал тревоги. Чтоб не искать в случае чего, всякие там сайты, не набирать нигде никаких сообщений – а просто жмешь  на вот эту кнопку  - можно даже в слепую,  пальцем в кармане нашарить – и всё, через минуту все, кому надо знают, что, где и с кем стряслось. Прямая трансляция на своих. Сможешь ее из кармана хоть на вот столечко вытащить -  все всё  увидят, а нет –  хотя бы услышат. Мы своим уже всем раздали.  А я смекаю – ты ж теперь тоже вроде как бы своя.

- Спасибо! Надеюсь, что не понадобится.

 - А то ж! И все также надеются! –  Степка трижды сплевывает через левое плечо, и буквально растворяется в ближайших кустах. Не человек, а призрак! Впрочем, все они  из своего восемнадцатого такие.

 

*

Воровато оглядываясь на громадное, прямо-таки подавляющее свой громоздкостью здание Института - особенно сейчас, ночью, когда все линии расплываются и как бы визуально растягиваются в полутьме -  я   торопливо  сбегаю по ступенькам крыльца и, крадучись, проскальзываю за угол.

Сад, раскинувшийся на десятки метров позади Института, давно превратился в дикие, непроходимые  заросли. Никто за ними здесь не следит, не расчищает, не подстригает – не то что с фасада. А в ста метрах от здания вообще уже  лесопарк. От  Института он отделен  высокой бетонной стеной, но птицам и семенам растений на нее, ясный фиг, плевать. Ни дорожек, тут нет, ни тропинок. Затерянный  мир.

Я  всегда   чувствую  себя здесь этаким путешественником-первопроходцем: отважно продираюсь  через кусты, высохшие прошлогодние травы цепляются за ноги , ветки деревьев дергают за волосы, щиколотки обжигает крапива. Но мне все это нипочем – у меня есть цель, и несмотря ни на что, я продвигаюсь к ней!

Добравшись до одичавшей яблони, я сажусь на свою  любимую толстую низко растущую ветку. Достаю сигарету из пачки, закуриваю, пускаю кольцами дым,  снисходительно поглядывая на  мир сверху вниз. Отсюда хорошо  видно вьющуюся  вокруг холма дорогу, где без конца  снуют взад-вперед разноцветные огоньки машин. Там, далеко внизу, кипит жизнь.

 А  я здесь сижу себе, надежно укрывшись от всех, и никто  меня  в жизнь никогда не найдет.

 Хотя, конечно,  все это совершенно неправильно, и я  все-таки на работе,  и  там, снаружи, прошло как-никак, целых восемь минут. Пора мне уже двигаться, назад,  в отделение,  а ну, давай-ка голубушка, вставай, шевелись, расселась,  понимаешь ли...

Воровка. Украла у мира целых восемь минут!

И, словно в подтверждение этим мыслям, в кармане настойчиво запищал телефон.

- Настя! Где тебя черти носят! У тебя тут срочные роды!

Где «у меня?!»  В мужском отделении? ! Роды?! Они тут все, что, с ума посходили?!

 

В смотровой  Игорь, уже натягивал не спеша перчатки.. Увидел меня, подмигнул, и тут же насупился:

-  Почему так долго? Где тебя черти носят!

На каталке, привезенной из приемника, лежит женщина – смуглая, темноглазая, и такая худая, прямо как мальчишка подросток . Губы белые, в лице ни кровинки. Все ее тело едва-едва пол-каталки занимает. На женщине линялая мужская рубаха, в синюю клетку подол которой весь в засохшей крови..

Рядом с ней,  утирая слезы, тетка постарше – видимо мать ее, будущая бабушка.

- Доктор, скажите, - лепечет тетка, неразборчиво, едва слышно, -  вы правда думаете,  – сможет родить?

 - Я пока ничего не думаю!- важно откликается Игорь. – Сперва я должен посмотреть.

Интересно, каким ветром к нам занесло эту птичку? И какое она отношение имеет ко мне? Мест, что ли в других отделениях  не осталось?

- А-а-а! – стонет пациентка низким и хрипловатым мальчишеским голосом, немыслимым каким-то узлом завязываясь на каталке.- А-а-а!  - и тоненьким, высоким поскуливает, -Ну не могу ж я больше! Мама, ну скажи же им! Пусть сделают что-нибудь! Как угодно пусть, через жопу! Я ж сейчас умру! Мама-а!

- Малыш, потерпи немножко, - склоняется над каталкой мать. – Сейчас, сейчас, доктор посмотрит тебя – и что-нибудь сделает.

Сколько раз мне уже приходилось это слышать!

  Ладно,  потом разберемся.  Меня, в конце концов, все эти формальности  ихние вообще не касаются. Женщину нужно сейчас же переодеть в рубашку – и в кресло, не на каталке ж он будет ее осматривать!

Я достаю из шкафа куцую роддомовскую рубашонку с завязками на спине, осторожно расстегиваю  пуговицы рубашки, приподнимаю ее – и замираю в немом изумлении.

Под подолом оказывается большой, эрегированный мужской член, по бокам от него свисают, каждый в своем мешочке, яички, а прямо под основаним члена – бордовые от  засохшей крови, вспухшие половые губы. И над всем этим нависает, огромный, непомерно раздувшийся, весь в багровых полосах от растяжек  живот.

- Ну, что уставилась? – ехидно интересуется существо на каталке мальчишечьим дискантом. Страдальческое выражение на лице сменилось откровенной насмешкой – видимо схватка прошла. – Не видела никогда такого? Любуйся! Сегодня бесплатно.

- Андрус, - укоризненно шепчет усталым голосом мать. – Ну ты хотя бы сейчас веди себя поприличней!

 Игорь между тем  собирает  анамнез.

 - В каком возрасте начались месячные? Через сколько дней и по сколько?  Когда начали вести половую жизнь?

- В каком смысле?- невинно интересуется Андрус.

- От беременности предохранялись?

- Я-нет. Про других не знаю.

- Андрус, кончай хамить!

-  Послушайте, - говорю я, отводя ее в сторонку, пододвигая к ней стул- на который она брякается без сил, почти не глядя, едва не мимо. – и наливая стакан воды из под крана. У нее такой вид, словно она сама вот-вот родит. -  Наверняка ведь когда он… когда ваш ребенок родился, вам предлагали выбрать один желаемый пол, сделать пластическую операцию? Всегда же ведь предлагают, я знаю.

- Да, предлагали, – женщина жадно пьет, и зубы ее постукивают о стакан. - Но, знаете, мы подумали… что это … слишком большая ответственность… решать за человека, какого ему быть пола. Мы подумали…  будет лучше, если он … когда вырастет, сам решит. Понимаете, операция – это ж практически необратимо. И потом, вы знаете, какие они  ужасно дороги эти операции?! Участие государства здесь минимально.  Это ж ведь не вопрос жизни и смерти.  Денег больших у нас никогда не было. И вот мы подумали…. Нет, ну мы старались, конечно, консультировались у психолога, делали все, как он нам сказал. Воспитывали  как мальчика – имя, одежда, игрушки. Да ведь и невозможно иначе – не говорить же про человека «оно». Хотя, может,  лучше было как девочку? Он вот в спорте гимнастику  полюбил, и вот когда в 12 лет месячные у него начались, пришлось ему объяснять…  Но мы думали, понимаете, что мужчинам все-таки как-то полегче пробиваться в жизни.  И что, когда придет время определяться, Андрус и сам поймет. Он ведь такой был хороший мальчик, послушный тихий…

- И что же изменилось?

 - А вот с год назад пришли эти, из ночного клуба. Им про Андруса тренер по спортивной гимнастике рассказал – тот еще пройдоха оказался,  ведь знал Андруса с самого детства, и мы так ему доверяли.  Ну, и задурили ему совсем голову - ты  такой, ты сякой, единственный, уникальный, таких больше нет,  ты такой гимнаст, ты такой артист…  А он что?  Ребенок еще, много ли ему надо? Позвали  к себе работать, наобещали большие деньги… Главное, все  вроде   бы вполне  законно .

- Но  Андрус ведь еще несовершеннолетний?

- Ну да. Они потому к нам с отцом и пришли. Чтобы мы подписали свое  согласие.

- И вы подписали?!

 - Понимаете, это ведь очень приличный, очень дорогой клуб. И там такие  гонорары за выход! Мы с отцом  за полгода вместе столько не зарабатываем, сколько Андрусу платят  за один вечер!   И  мы подписывались только на выступления, вы не думайте!

- Я  и не думаю. По-моему, это вы должны были думать, – против воли вырывается у меня.

Лицо женщины сморщивается, она начинает тихонько всхлипывать.

Лежащий на кресле Андрус, изворачивается всем торсом, как угорь, и показывает кулак:

- Слышь, ты! Если еще  раз матери моей  что скажешь! И вообще, …- откидываясь назад,  сквозь судорожно стискиваемые зубы. – Она тут не при чем, ясно? Это все я, я сам, ой бля….

И через все это бесстрастный, как метроном, голос Игоря, продолжающий задавать скучные, как осенний дождик вопросы:

-   Дата начала последней менструации? Когда в  первый раз почувствовал шевеленье плода?

В этот момент раздается звук, словно  резко опрокинули на пол ведро воды. Игорь  резво отскакивает от кресла в сторону, подхватывая полы халата.

У Андруса отошли воды.

- Настя, швабру скорей! –  громко командует  Игорь.  И шепотом добавляет: – Захвати там длинные перчатки до локтя –  он, небось,  совсем  необследованный.

- Чего это  я вдруг необследованный? – громко возмущается Андрус.- У нас все-таки предприятия общепита. Каждые три месяца анализы все сдаем. Мам, покажи им мою медкнижку.

Тут у него перехватывает дыхание, лицо из бледного делается багровым, он приподымается на локтях, напрягается изо всех сил…

Черт с ней, со шваброй, и с перчатками тоже! Я подскакиваю к креслу, накрываю ладонью прорезывающуюся головку, начинаю ее сгибать, другой рукой давлю  на промежность,  одновременно командуя, приказывая, почти умоляя:

- Андрус, дыши! Дыши, тебе говорю, не тужься  пока, потерпи немножко,  пожалуйста! Ведь вот сейчас все основанье хуя к чертям разнесет, как ты потом ссать стоя будешь?  Дыши, дыши по-собачьи, вот так, вот так, осторожненько, вот, вот, сейчас, погоди, умница, умница, есть! Андрус,у тебя девочка!

Осторожно перекладываю скользкого от слизи младенца к родителю на живот. Он инстинктивно обхватывает ее рукой, прижимает к себе, держит крепко, чтоб не упала. Малышка чуть-чуть приподнимает головку,  они смотрят друг на друга - знакомятся. Андрус неуверенно улыбается:

- А она точно девочка? Не как я?

- Абсолютно точно! – уверяю я, отделяя плаценту и шлепая ее в раковину для мытья рук, за неименьем других вариантов.

- Три часа восемнадцать минут! – констатирует Игорь, делая соответствующую запись в компьютере.- Родился ребенок, живой, женского пола, закричал сразу, Апгар – он скашивает глаза в нашу сторону – 9-10.

- Девочка! – растроганно шепчет женщина. – Настоящая девочка! Можно мне посмотреть?

                                                                          

*

Андрус лежит в кровати на спине, согнув тощие, жилистые ноги в коленях. На нем нелепая больничная пижама в паровозиках и мячах.  На животе у него ребенок, как бы сидит, спинкой опирается на колени, руки Андруса крепко держат его под мышки. Ее – ведь это же девочка. На тумбочке у кровати бутылка с соской.

- Ты кормишь ее из бутылочки? Зачем, у тебя ведь есть молоко!

- Уже нет. Я таблетки выпил, чтоб не было.

- Почему?!

- Менеджер велел. Сказал – иначе ты у нас всю сцену молоком заливать будешь. Не прикольно как-то получится.

- Они тебе что, и отпуска декретного не дадут?

- Хм. Ну вот сейчас у меня типа отпуск. Уже четыре месяца отпуск. Они ж не могли меня  с таким брюхом на людИ выпускать, верно?  Так сколько им еще, по-твоему, ждать? И так уже сплошные убытки. Люди приезжают издалека, платят черти какие деньги, только чтоб на меня посмотреть, а в итоге получают шиш. Тоже ведь не прикольно.

   -  Андрус, это твоего менеджера ребенок?

- Откуда я знаю? Ну и вопросики у тебя!

- Но можно ведь сделать экспертизу.

- Зачем?  Кому это, по большому счету, надо? Она дочка моих мамы и папы, они уже и документы все сделали. Счастливы оба до усрачки. Наконец-то, после стольких лет, нормальный ребенок, такой, как  хотели, не мальчик, правда, но ладно, переживут. Я им больше на фиг не нужен, могу хоть сейчас идти куда угодно, можно больше не притворятся, что у них есть как бы сын, и  они его как бы любят. Не, ты не думай, я на них не в обиде. Я знаю,  они старались.

- Что же ты теперь, и домой не вернешься?

- Смотря что считать домом. Буду жить в квартире при клубе. Она у меня уже два года есть. Я, правда, в ней практически не ночевал еще, но жить там можно. Стены звукоизолированы, музыки не слышно, две комнаты с кухней, все удобства. В одной спальня, в другой всякие тренажеры стоят – что мне еще нужно? Буду жить на работе. Руководству удобно – если что, я всегда под рукой. Они с самого начала так предлагали. Мама не захотела.

- А как же девочка? Твоя дочка?

- А чего дочка? Они все равно не дадут мне ее воспитать,  как я хочу.  Да ладно! Буду приходить к ней иногда в гости.

- А как бы ты хотел ее воспитать?

- Знаешь.. вопросы ты задаешь.. совсем даже не прикольные. Откуда я знаю? Не как меня, это точно!

Дверь распахивается без стука. Входит мама Андруса и высокий, лысый и сутулый мужчина –  видимо отец. Женщина сразу бросается к  ребенку:

- Андрус! Ну что ж ты делаешь! Она же маленькая! Ее же еще  нельзя присаживать!

Они с отцом вдвоем склоняются над малышкой. Принимаются ворковать и сюсюкать. Андрус отворачивается лицом к окну, молча смотрит на проплывающие  за окном облака - впрочем, может он их и не видит совсем, откуда я знаю? Я забираю с тумбочки градусник, отмечаю в графике на стенке температуру, и выхожу. За спиной громко шепчутся:

- Нет, зачем Снежанной, Снежанной не надо, еще вдруг волосы потемнеют, совсем тогда глупо будет. Давай лучше Вероникой, как думаешь?

 Время половина третьего. Пора мне уже собираться. Минут через пятьдесят  полдник закончится, и  их выведут на прогулку.

Уж я-то знаю, как бы я воспитала свою дочь, если б мне ее дали!

                                                           

*

 Её не было на прогулке! Ее вообще не было в саду!

Укрывшись за раскидистым дубом, я снова и снова пересчитывала разноцветные курточки и комбинезончики, да,  все точно, их шестнадцать, а не семнадцать! Сперва я решила, что просто на ней сегодня куртка другого цвета.

Что с ней случилось? Заболела? Проспали, и не повели? Хотя нет, Игорь сегодня точно был в Институте, я видела его на пятиминутке.

Мне казалось, я уже приспособилась. 15 минут клоунады в день -  убедиться, что она есть, что с ней все в порядке, она сыта, здорова и благополучна. Убедиться, что она реальна – моя девочка, живая, теплая, настоящая, и вовсе не плод больного воображения.

На самом деле, это  все, что, мне надо, я не жадная, вы не думайте. Увидела – и можно жить дальше, бежать по своим  делам, встречаться с Костей, расчерчивать графики дежурства. 15 минут в день – это вовсе не мало, это даже очень много, учитывая,  что это еще час туда и  полтора - два потом до дома. Минимум три часа в день у меня отведено дочери – мыслям о ней, мечтам, любованию, бесконечному пережевыванию увиденного.

Когда я успела стать такой наркоманкой?! Оказывается, все мое душевное равновесие покоилось на этих минутах, на этом видении – зыбком, издалека, - девочки со смешно торчащими остренькими ушами?! Которая мне ни разу даже не улыбнулась. Которая, скорее всего, подойди я к ней слишком близко, попросту расплакалась бы от страха.

Почему, почему, ее сегодня не привели?! Где она, с кем, что с ней?! И что мне делать,  если завтра ее опять здесь не будет ? А если Игорь перевел ее в другой какой-нибудь, хрен знает где расположенный сад?  А если… от одной только мысли у меня чуть не выскакивает  сердце…если с ней что-нибудь случилось? Если я вообще ее никогда больше не увижу? 

На глаза у меня наворачиваются слезы. Я дергаю изо всей силы рычаг,  резко, чуть  ли не входя в штопор,    разворачиваю машину в воздухе, и гоню на всех порах назад, в Институт.

Вихрем пролетаю мимо обалдело провожающих меня взглядом охранников. Не бросив и взгляда в сторону лифтов, скачу через две ступеньки вверх на третий этаж. Рывком распахиваю дверь ординаторской. Думаю, была б она заперта, я б  сейчас сломала замок.

Игорь просматривает в компьютере чьи-то анализы. Краем глаза замечаю, что у кого-то гемоглобин нынче семь – стало быть, перельют чью-то кровь.

- Где она, что с ней?!  Почему сегодня не пошла в сад?

- У нее обычное ОРЗ, она дома, с ней моя мама…постой,  откуда ты знаешь?!

- Считай,  мне сердце материнское подсказало! Какая температура? Что ты ей даешь? Она пьет? При ОРЗ надо все время пить,  мама твоя ее поит? Что сказал врач? Вы к ней вызывали врача?

- Я сам, между прочим, врач, ты еще не забыла? Нет у нее температуры. Вчера была, а сейчас уже нет.   Так, сопливится.  Да  с чего ты так разошлась? Настя, что с тобой? Ты  плачешь? Успокойся, ничего же ведь не случилось, Настя перестань! Ну, хочешь, мы сейчас поедем ко мне, и ты сама убедишься, что  все в порядке? И, слушай, ты не смогла бы завтра с ней посидеть? Хотя бы полдня? А то мама моя завтра никак не сможет, а у меня плановое кесарево.

-  Я… да, хорошо, конечно же, с удовольствием!

Я плюхаюсь на кушетку, по щекам моим текут слезы. Просто  никак не могут сразу остановиться. Игорь щелчком посылает мне через  стол пачку клинекса.

Что-то я стала чересчур часто и легко плакать. Раньше я вовсе не была такой ревой. Интересно, с чем это связано?

                                                                                      

*

Мы со Светкой провели чудный вечер. Я держала ее на руках – тяжелую, теплую, и живую, с пыхтящим сопливым носом. Поила ее из чашки с резиновой крышечкой собственноручно приготовленным клюквенным морсом. Переодевала на ночь в розовую фланелевую пижамку. Пела ей какие-то детские песенки, невесть откуда всплывшие в памяти – вроде мама нам никогда такого  не пела, а разве что Окуджаву, или Корнея Рушника.  Дочка долга не засыпала, все требовала то Игоря, то меня, то обоих вместе и рядом.

На ночь все-таки  удалось улизнуть, хоть и не без труда. Я вышла в полную темь,  и, конечно, не могла допустить, чтобы Игорь меня шел меня провожать – как бы он  бросил больного ребенка? Он, правда, и не так уж настаивал. Договорились, что завтра утром я у него, как только, так сразу.

Ничего, как-нибудь дойду , ничего со мной не случится. Не в первый раз!

Астрочку я бросила на стоянке у Института – так боялась, что Игорь вдруг передумает, что не рискнула о ней даже упоминать.

  Я пошла напрямик, дворами  и переулками – так гораздо быстрее, хоть и  более стремно.

 Да,  на центральных улицах и площадях вечно  толпятся люди, и глаза слепит  от огней. Но стоит тебе  свернуть в проулок – и дома  стремительно уменьшаются в размерах, плазменные яркие факелы сменяются обычными фонарями, да и те  горят не везде. Поэтому в переулочках и дворах вечно  полутемно. Конечно, шум толпы долетает  сюда с площадей и проспектов, особенно если праздник, какой-нибудь  там День Города или Всеобщего Примирения, но всегда  приглушенно. Особенно если ветер, как вот сегодня, и шумят во дворах деревья.

Я прохожу  один такой двор, и вдруг  останавливаюсь на минутку. Стою, смотрю на  редкие освещенные окна,  начинаю воображать, что  вот, если бы, например, я – это вовсе даже не я, а какая-то другая девушка, которую может быть, и  зовут даже вовсе не Настя, а как-то иначе. И у нее вполне нормальная семья – муж, ребенок. Может, даже двое детей, мальчик и девочка, например, погодки.  Тихая и спокойная работа, в каком-нибудь офисе, с девяти до шести.  Сейчас, конечно, все они дома, поужинали и легли спать. Ели что-нибудь простое и вкусное, сырники, например, со сметаной. Пили чай, обсуждая сегодняшние новости – ничего слишком волнующего или неожиданного, так обычная текучка: «Зенит» опять проиграл, с первого числа снова вздуют цены на водку.  Посидели у телевизора, посмотрели вместе какой-нибудь бесконечный, глупый и сентиментальный сериал, рекомендуемый для семейного просмотра – без кровавых и сексуальных сцен, так, сладкая тепленькая водичка, от который, впрочем, иногда нет-нет да и наворачиваются на глаза слезы .

 Потом пошли  спать – с поцелуями и пожеланиями друг другу спокойной ночи. В комнатах гаснет свет, и через некоторое время слышится ровное дыхание спящих людей.

Вещи стоят на своих местах, механизмы работают – кондиционер, стиралка , посудомойка , подмигивает голубым глазком   широкий экран на стене. Вся обстановка излучает покой и  уверенность в завтрашнем дне.

Все просто, обыденно, ничего тут нет особенного, тысячи и тысячи людей так живут  –  ну почему ж у меня одной все так по-идиотски?

 Чуть не заревела опять, на сей раз от жалости к себе. Так расчувствовалась, что не услыхала шагов. Опомнилась только,  когда чья-то железная клешня сцапала меня за плечо, и хриплый голос в самое ухо гаркнул:

 - Документы?  Что несешь  в рюкзаке ?

Я, конечно, дернулась, да куда там! 

Блин, вот ведь влипла! Любые хулиганы  были бы в сто раз  лучше!   Закричала бы что есть силы, и глядишь, хоть это и не мой дом, все равно нашелся в нем хоть один смельчак, вышел бы мне на помощь…

Но кто в здравом уме рискнет связываться с полицией?!                                                           

 

Леший знает, откуда они берутся. Всем известно, что коренные москвичи в полицию служить не идут,  это им западло.  Из каких-то пакостных медвежьих углов, где большинство к двадцати либо спилось, либо скололось, либо   зарезали в пьяной драке, либо сидит, за то, что в драке пырнул кого-то ножом. А самые живучие подаются в Москву в менты. Этих уже ничем не проймешь, не удивишь, не смутишь, и не напугаешь. Глаза у них оловянные и пустые. Они хозяева мира, хозяева улицы. Пожалуй, крепкая какая-нибудь группировка или там мафия в чем-то будут покруче их, но и полиция ведь сама себе мафия. Когда их много, они еще поглядывают друг на друга, косятся на начальство – действуют, с какой-никакой оглядкою на закон. Но когда он такой один – чего и кого ему тут стеснятся?

Я послушно сбрасываю с плеча рюкзак, дергаю молнию, роюсь,  нащупываю лихорадочно паспорт, даже не задумываясь, как он станет проверять его в темноте. Да кто их знает, может они и вправду не умеют читать?

Он дергает меня, придавливает  к стене дома, задирает свитер, шарит под юбкой, я задыхаюсь от  отвращения, изо рта у него разит перегаром   и гнилыми зубищами – серый волк над красною шапочкой в московских каменных джунглях.

- Ну че, че ты жмешьси, - бормочет он, -  че ты целку из себя строишь? Целки – они, небось, ночью по дворам, как кошки, не шастают. Целки-то небось в такое время по домам все сидят…

И тут я концом мизинца  нащупываю сквозь  карман Степкину «тревожную кнопку». Жму, конечно,  изо всех сил, хотя сама понимаю, что глупо, что нет никакой надежды. Что даже если кто-то там, где-то, увидит, поймет, и рванет на помощь –  все равно уже не  успеет.

Тоненько свистит в воздухе острый камушек, пущенный невесть чьей рукою  неизвестно откуда. Небольшой такой, он лишь слегка, по касательной  ударяет по голове насильника, так что тот охает, на миг отпускает меня, ощупывает   рукою затылок. В глазах  не столько боль, сколько недоумение: чем же это таким меня  припечатало?

Но я, ясное дело, не жду, пока он опомнится, резко дергаюсь, отскакиваю на полметра, разворачиваюсь, и  бегу, бегу что есть сил.

 Вслед мне несется заливистая трель  полицейского свистка.

До самого метро я бегу, не решаясь остановиться.  Влетаю в ярко освещенный мраморный вестибюль, прикладываю карточку к турникету, и дальше, дальше. Вниз по бесконечному эскалатору, на безлюдную в такой час почти что платформу. И сразу, с разбегу в распахнутые призывно двери вагона, с немедленно сошедшимися  у меня за спиною створками . Только теперь я, наконец, перевожу дух.

 И понимаю, что рюкзачок мой так и остался там, во дворе. С паспортом, телефоном, планшетом. Хорошо хоть кошелек был в кармане.

Хрен с ним! Зато я живая, и со мной все в порядке. Кажется, с час назад мне разонравилась моя жизнь? Извините, ошиблась.